Прыжок над пропастью - Питер Джеймс

Он провел лезвием вниз, сбрив левую сторону тонких, как у Чарлза Бронсона, усиков, скрывавших неумело зашитую заячью губу. Эти усики подробнейшим образом воспроизведены в фотороботе.

Севрула говорила, что никогда не встает раньше одиннадцати. Если он заявится к ней, когда она еще будет валяться в постели, вот она удивится. Может, без усиков он не так ей понравится – ее проблема.

Фоторобот еще не все; нельзя вынести человеку приговор только на основании фоторобота. Тот голый придурок и видел-то его всего каких-нибудь несколько секунд – в полночь, в темной прихожей. Примет ли суд в расчет его показания? По крайней мере, в одном Паук был уверен точно: отпечатков он не оставил. Правда, эксперты сейчас навострились: могут привлечь на основании крохотной ковровой ворсинки у тебя на подошве. И еще больше проблем создает анализ ДНК; для доказательства достаточно капли пота или волосяной луковицы. Но самая большая проблема – пушка.

Надо избавиться от пушки.

Первым делом, во что бы то ни стало. Сейчас пистолет лежал на кровати; он видел его в зеркало. Тяжелый, блестящий «хеклер-кох» темнеет на простыне; от него до сих пор пахнет порохом. В магазине недостает пяти пуль.

Лучше всего отправить его в Ла-Манш. Ночью, в темноте, выкинуть за борт с парома. Навсегда. Но за паромами сейчас наверняка следят. Пушку надо выбросить так, чтобы ее никогда не нашли и никогда не установили связь между стволом и пулями, обнаруженными в доме на Лэдброук-авеню.

И пусть стукачок, у которого он купил пушку, бежит в полицию в поисках обещанных пятидесяти тысяч. Пока не найдут «хеклер-кох» и не установят, что пули были выпущены именно из данного оружия, против него нет ни одной улики!

Неожиданно в голову закралась по-настоящему черная мысль.

Способен ли сам дядя Ронни заложить его за пятьдесят кусков?

Нелепая мысль… он ведь выполнял для него столько заказов. Он для дядюшки дороже каких-то паршивых пятидесяти тысяч. Нет, он ни за что…

Но дядя Ронни славится своей вспыльчивостью. Ему пришлось покинуть Англию после одного спора в пабе, который закончился трагически: дядя Ронни пристрелил человека на глазах у тридцати свидетелей. Как было написано в одном заголовке, «ХЛАДНОКРОВНОЕ УБИЙСТВО». А еще Паук вспомнил бюст в холле роскошного особняка дяди Ронни в Чигуэлле; бюст одного древнего греческого типа по имени не то Атриум, не то Ариус. Дядя Ронни, бывало, похлопывал бюст по бронзовой голове и рассказывал Пауку: однажды тот древний тип поссорился с родным братом. И знаешь, как он отомстил? Убил детей брата, собственных племянников, и подал ему зажаренными на пиру.

Дядя Ронни считал, что тот долбаный грек поступил как герой.

В детстве Паук довольно долго боялся чем-нибудь разгневать дядю Ронни. Он боялся до ужаса, что, если он огорчит дядюшку, тот и его зажарит и подаст на ужин с гарниром. Повзрослев, он понял: дядя Ронни, когда выходит из себя, способен на что угодно.

Постепенно до Паука дошло кое-что еще. Он крепко обломался: сначала пристрелил не того, потом ухлопал внизу второго мужика. Но его облом угрожает не только ему самому: Ронни Милуорд потерял лицо перед клиентом. И вот это уже серьезно.

Из-за него дядюшка оказался в дурацком положении.

72

Вера расплатилась с таксистом, сунула швейцару монету в один фунт, вошла в фойе отеля «Триумфальная арка» и, с трудом пробившись сначала через толпу японцев, которые могли бы составить население небольшого городка, затем через громадную груду чемоданов, поднялась в переполненном лифте, зажатая между двумя мощными американками в мешковатых шортах.

Она вышла на десятом этаже, посмотрела по указателю, куда идти, повернула направо и вскоре нашла номер 927. Она негромко постучала и стала ждать. Где-то звонил телефон.

Дверь открыл Оливер. Он был босиком, в мятом темно-синем свитере и джинсах. Вере показалось, что вся его фигура стала какой-то мятой и сморщенной; небритое лицо изможденное, серое, под глазами черные круги, щеки ввалились, волосы всклокочены. Сначала он просто стоял и невидящим взором смотрел на нее, как будто его глаза потеряли связь с мозгом.

Вера была потрясена. Оливер предстал перед ней живым воплощением горя.

– Вера! Как хорошо, что ты пришла.

Она обвила его шею руками: ей захотелось защитить его, утешить. Ей необходимо было увериться, что перед нею не привидение.

– Бедный ты мой, – сказала она, крепче прижимая его к себе. – Боже, бедный ты мой!

Они долго стояли молча; ее лицо прижималось к его груди, его руки поглаживали ее по спине. От его дыхания со лба сдуло прядку волос.

– Вера, – прошептал он, – скажи, что я ошибся, скажи, что ничего не было. – Голос его сорвался и зазвенел от гнева: – Кто мог его убить? Здесь, в Лондоне… считается, что здесь безопасно. Харви был прекрасным парнем. Все его любили. Кому понадобилось убивать его?

У самой Веры голова распухла от вопросов, которые она хотела задать ему, но не сейчас. Сейчас им обоим необходимо немного успокоиться. За спиной у нее зазвенели столовые приборы и посуда: мимо проехала тележка официанта, за которой тянулся аромат бекона.

Не выпуская друг друга из объятий, они перешли в номер, и Вера захлопнула дверь ногой. Потом подняла голову и заглянула в серые печальные глаза Оливера. Его взгляд проникал ей в самую душу. Они так тесно прижимались друг к другу, что она чувствовала глухие удары его сердца.

Ими овладело возбуждение; и они молча опустились на пол. Губы Оливера были мягкие, нежные, влажные. Вера целовала его, прильнув к нему всем телом. Все вокруг вдруг погрузилось во мрак и начало кружиться: стены, шторы, стулья, столы. Мимо проносились тени, потом предметы и вовсе исчезли – потому что она утонула в темно-карих, почти черных глазах Оливера.

Запустив руки ему под свитер, Вера гладила, ласкала его мускулистую спину. Оливер потянул ее блузку, расстегнул юбку…

Вера порывисто вздохнула, когда его руки принялись поглаживать ее живот; пальцы скользнули под пояс и стали спускаться ниже… коснулись нежного треугольника между ног, зарылись в волосы. Не в силах больше ждать, она потянула за ремень его джинсов, расстегнула пуговицу и потянула вниз язычок металлической «молнии». Потом начала стаскивать с него джинсы и трусы, жадно вдыхая пряный аромат его тела… зарылась лицом в густые, блестящие волосы на лобке; потом взяла в руки его копье – прекрасное, невероятное, твердое как камень. Она поглаживала его вкрадчивыми, мягкими движениями, чувствуя, как напряжено тело Оливера, и вслушивалась в его учащенное, хриплое дыхание. Затем она прижалась губами к влажной головке – такого ей еще не доводилось испытывать. Она впервые видела обнаженное оружие другого мужчины, прикасалась к члену другого мужчины, вдыхала аромат другого мужчины… Сейчас все было по-другому. Оливер прекраснее Росса – он лучше всех, он неподражаем.

Она потянула вверх его свитер, начала целовать живот, затем соски; пока он стягивал с нее трусики, она дразнящими движениями ласкала его кончиком языка. Так и не раздевшись до конца, Вера помогла ему войти в себя, шепча его имя. Он обхватил ее лицо руками, целовал ее лоб, щеки, глаза. Весь мир сейчас превратился для нее в непокорные седые волосы, темно-карие глаза и теплое мятное дыхание.

Вере захотелось остановить мгновение, навек остаться с Оливером Кэботом: он так глубоко проник в нее, что она словно стала его частью. Вера снова тихо прошептала его имя. Она навеки связана с ним, очарована, околдована, окутана им. Она закрыла глаза, опять открыла. Невозможно поверить, что все это происходит на самом деле, что они здесь, наедине друг с другом. Чувствуя приближение взрыва, она закрыла глаза, молясь, чтобы все происходящее не оказалось сном, чтобы на лице Оливера подольше оставалось выражение счастья, чтобы миг их близости длился вечно!

Оливер тоже был близок к финалу; она чувствовала, как он растет в ней; она старалась оттянуть момент наслаждения, задержать, продлить его. Его руки крепко держали ее, прижимали к себе; в нее словно переливалось его безумное отчаяние, смешанное с такой же безумной радостью, как будто наступил именно тот момент, та единица времени, ради которой они оба до сих пор жили, и здесь было единственное место, где их судьбы переплелись.

Она снова позвала его по имени, дрожа всем телом; по его телу тоже прокатилась дрожь, учащенное дыхание громом отдавалось у нее в ушах.

Потом они лежали молча, не разжимая объятий. Веру объял покой! Она и забыла, что так бывает.

73

Пружинистое виниловое кресло было слишком низким, и оттого Россу было неудобно. Как будто он смотрит на психиатра со дна глубокого ущелья.

Внешне доктор Дэвид Де Витт скорее напоминал не врача, а архитектора – или, может, литературного критика. Долговязый лысеющий человек лет сорока с небольшим, в мятом коричневом вельветовом костюме, черной рубашке, галстуке, при виде которого сразу вспоминался Джексон Поллок, и грязных кроссовках. Не убирая своей вечной оптимистичной улыбочки, он слушал Росса так, словно тот рассказывал анекдот и подбирался к самой соли.