Шафрановые врата - Линда Холман

Я прикоснулась к руке женщины.

— Сегодня вторник, мадам Одет.

— Сама я не ходила в медину много лет. Мой сын не любит, чтобы я выходила из дому. Я старая, — снова повторила она.

— Спасибо, мадам Одет, — сказала я, поднимаясь. — Спасибо за помощь.

Женщина посмотрела на небо.

— О, вы не должны идти в медину сейчас; уже слишком поздно. Нельзя гулять по медине одной после захода солнца.

— Да, хорошо. Спасибо, мадам, — еще раз поблагодарила я ее.

— Вы знаете, у меня есть сын, мадемуазель, — сказала мадам Одет. — Он приходит за мной в пять. У вас есть сын? — окликнула она меня, и эти последние четыре слова вонзились в меня, как четыре острых копья.

Глава 18

На следующее утро я уже во второй раз стояла и смотрела через высокие ворота, как солнце заливает медину. Я сказала себе, что старый город не кажется таким уж зловещим местом. Последний раз бросив взгляд через плечо на улицы французского квартала, я крепче сжала в руке свою сумочку и прошла через высокие главные ворота в надежде, что выгляжу целеустремленной и знающей дорогу, а не как женщина, только делающая вид, что она храбрая.

Наконец-то я увидела марокканских женщин, хотя, как и везде в этой стране, у них из-под покрывала не было видно ничего, кроме глаз. Их фигуры совсем не угадывались под белой тканью — я знала, что она называется хик, — которая была наброшена на их головы и полностью укутывала их до пят. Под хиком они носили свое повседневное платье, свободный халат, называемый кафтаном. Я видела полосатые шелковые кафтаны, туго стянутые на талии широкими ремнями, в нескольких витринах во французском квартале. Я решила, что некоторые французские женщины покупали их, чтобы носить, или из праздного интереса, или, может быть, потому что в них было не так жарко и удобнее ходить дома.

Большинство марокканских женщин в медине несли на плечах большие плетеные корзины, у некоторых за спинами были подвешены запеленатые младенцы, рядом с другими быстро топали маленькие детишки, крепко вцепившись в одеяния матерей и стараясь не отставать. А еще я заметила, что возле каждой женщины был мужчина или юноша, шедший чуть впереди иди позади. Не было ни одной женщины, которую не сопровождал бы мужчина.

Я сразу же ощутила на себе взгляды мужчин, а женщины обходили меня стороной.

Конечно, я тут же вспомнила предостережение мистера Рассела, его совет не ходить сюда одной, но они с миссис Рассел уехали сегодня рано утром в Эс-Сувейру. Если бы даже они и не уехали, мне бы не хотелось, чтобы мистер Рассел сопровождал меня. Тогда бы мне пришлось объяснять, зачем я ищу в старом городе женщину по имени Манон Дювергер.

Мне не хотелось ни с кем обсуждать мое положение.

Я смотрела прямо перед собой, пробираясь сквозь толпу по узкой улице. Я не знала, куда мне идти, но сказала себе, что раз уж я в медине, то смогу сделать следующий шаг.

На этой улице медины не было ни одного свободного квадратного дюйма под навесами из истрепанного тростника или ткани, сильно обветшалой, уже обесцветившейся, — везде стояли столы или прямо на земле были постелены потертые ковровые дорожки, на которых лежала всякая всячина, — все это, как и многое другое, было для меня совершенно непостижимо.

Здесь были женские кафтаны и джеллабы всевозможных расцветок и качества. На других прилавках возвышались сотни бабучей — кожаных тапочек без задников, окрашенных в яркие оттенки желтого, оранжевого, красного, — которые висели на крючках над головами продавцов. Здесь были и чайники из кости верблюда, и красные фески, и выставленные в ряд духи с ароматом жасмина, мускуса, сандалового дерева. Я проходила мимо подносов с леденцами и сочными финиками, инжиром, живыми курами и голубями в клетках. Огромные рои мух, жужжа, садились, поднимались и снова садились на все это.

А затем я вдруг вышла на огромную открытую площадь с прилавками и киосками, выстроенными в ряд. Здесь можно было разместить по меньшей мере три городских квартала. Везде были толпы людей, и когда я увидела, что в центре происходит какое-то массовое действо, то догадалась, что пришла на Джемаа-эль-Фна. Одни мужчины разворачивали подстилки и вынимали закрытые корзины из повозок, запряженных ослами. Другие сооружали на деревянных лотках пирамиды из апельсинов или вываливали из кастрюль в плетеные корзины груды горячих улиток.

Я не отважилась пройти через центр площади — я и так чувствовала себя слишком приметной, и это меня смущало. Вместо этого я передвигалась по периметру площади. Мне пришлось обойти мужчину, согнувшегося над доской, лежащей на его коленях, и что-то пишущего на тонком листе бумаги, в то время как плачущий юноша склонился перед ним, что-то тихо говоря. Рядом с пишущим мужчиной лежал маленький лоскут материи, а на нем — несколько монет. Молодой человек вытер лицо рукавом своей джеллабы и положил монету на эту тряпку; другой мужчина вручил ему лист бумаги. Писец, решила я; вне всяких сомнений, он писал письмо для молодого человека.

Даже на краю площади толпа не уменьшилась. Меня толкали и сжимали, часто просто несли в суматошном потоке, и временами мне казалось, что все это делалось специально. Я отказывалась слушать свой внутренний голос, говоривший, что это все недобрые знаки, что я чужая здесь и должна уйти.

Однако у меня не было выбора. Я испробовала все варианты во французском квартале, так что я останусь в медине и попытаюсь как-нибудь узнать, живет ли здесь Манон. У меня не было другого плана, кроме как расспрашивать людей о Дювергерах.

Я услышала непрерывный поток арабской речи. Это говорилось громким властным голосом. Посмотрев поверх голов, я увидела, что на ящике стоит мужчина с широко открытыми глазами и небритым лицом и размахивает руками. Он был одет в великолепный халат из бархата коричнево-синей расцветки и сильно отличался от других мужчин в невзрачных джеллабах. Вокруг него на корточках сидели мужчины, и многие из них наблюдали за ним с открытыми ртами. Другие стояли, но тоже были словно заворожены. Все они молчали. Мужчина на ящике все говорил и говорил, его слова явно были продуманны, он то и дело жестикулировал и качал головой или кивал, и я начала понимать по паузам и пылкости его речи, что он рассказывает какую-то историю. Перед ним тоже лежал темный платок, на котором сверкали монеты, как и перед виденным мной ранее писцом. Профессиональный рассказчик.

Пройдя дальше, я наткнулась на человека, сидящего на земле перед тряпкой, усыпанной вырванными зубами. Они были разной величины, некоторые испорченные, а некоторые целые, с длинными и острыми корнями. Он поднял ржавые щипцы, когда увидел, что я смотрю на его коллекцию, затем постучал щипцами по своим передним зубам, раскрывая и закрывая этот металлический инструмент. Его собственные зубы были ужасными, и я поспешила от него прочь. Я достаточно насмотрелась всего на Джемаа-эль-Фна.