Правитель страны Даурия - Богдан Сушинский

– Зря вы так, подполковник. Если мне как смертнице предложат на выбор: вино или мужчину – я предпочту мужчину, – кокетливо пригрозила ему Елизавета.

– Вы забываете, что на рассвете должны казнить вас, а не меня, – улыбнулся Имоти уже знакомой мстительной улыбкой. – Знаю, что вы казнили многих, очень многих, но, извините, когда-то же должен был прийти и ваш черед. И он настал.

Шея Лукиной по-змеиному вытянулась, пачка с деньгами шлепнулась на пол.

– Что-то я не поняла, что вы имеете в виду, – угрожающе прошипела она.

– Не сомневаюсь, что поняли, – вежливо возразил Имоти.

– Значит, меня действительно казнят?!

– Перед исполнением приговора смертникам лгать не принято. По крайней мере у нас, у японцев.

Неофициальная кличка, которую дали ей в зарубежном отделе японской разведки, переводилась на русский язык как Взбесившаяся Самка. Где бы она ни приводила в исполнение приговор – в Сингапуре, Болгарии, Югославии, куда прибывала как вдова белогвардейского офицера, – везде, при любых обстоятельствах она вначале старалась переспать со своей жертвой, а уж потом, доведя её до седьмого блаженства, мастерски убить ударом отравленного кинжала.

Таким же образом она планировала расправиться и с генерал-атаманом Семёновым, если б не Сото. Так что пытка, которую избрал для неё полковник Исимура, – имитация расстрела – являлась не случайной. Было в ней что-то от жалкой попытки удовлетворить сатанинскую «страсть палача» Взбесившейся Самки.

– Может, все же останетесь, подполковник? – продолжала Елизавета витать над Имоти, словно гюрза над парализованной ядом жертвой.

– Давайте ограничимся короткой инструкцией.

– Почему вы не сказали: «В другой раз»? Почему не сказали этого, подполковник? – с надеждой и страхом вопрошала Лукина, предчувствуя что-то неладное. – Потому что другого раза не будет? Потому что на самом деле это будет не имитация, а настоящий расстрел?

– Ваши эмоции и предчувствия, мадам Лукина, меня не интересуют. «Казнь» будет происходить так: мы отведем вас в подвал тюрьмы. Вас поставят к стенке. Я лично скомандую трем солдатам: «Пли». Как только прозвучат холостые выстрелы, вы упадете, притворившись убитой. Врач, не осматривая, подпишет заключение о вашей смерти. Но вместо вас похоронят другую женщину. Потом мы организуем утечку информации через врача и расстреливавших солдат. Люди Семёнова ознакомятся с заключением врача и смогут доложить генералу, что террористка казнена.

– Трудно бы мне пришлось, если бы вы не разъяснили мне тонкости всей этой процедуры, подполковник, – отблагодарила его Лукина едкой иронией. – В последний раз предлагаю подарить эту ночь вам. Больше такого случая не представится.

– Мне казалось, что вы потребуете предсказать вашу судьбу после расстрела.

Когда на рассвете подполковник явился за ней, женщина лежала поперек нар, упершись головой в стенку, свесив оголенные ноги на пол, и самодовольно улыбалась. В самой позе её прочитывался откровенный вызов подполковнику. Вызов с привкусом мести. Для этого у террористки были все основания. Имоти уже знал, что из четверых сменившихся у её камеры персональных часовых троих она сумела соблазнить.

Уходя на «казнь», Взбесившаяся Самка могла чувствовать себя вполне удовлетворенной. У неё было все, чего желала: красота, мужчины, деньги. Много денег, которые позволили бы ей в течение десятка лет жить вполне безбедно, если б только удалось скрыться от японской разведки. Лукина понимала: война завершается и вскоре Япония рухнет вслед за Германией. Самое время бежать и где-нибудь на год-два затаиться. Не в Китае, естественно, а в Европе. Лучше всего – во Франции. У неё был туда свой канал, своя «дорога в Париж».

Троих солдат-новобранцев, соблазненных русской красавицей, невозмутимый Имоти как раз и отправил расстреливать свою искусительницу. Но перед этим не отказал себе в удовольствии понаблюдать за тем, как Елизавета, абсолютно не стесняясь его, рассовывает деньги по самым интимным частям своего туалета. В этом созерцании заключалась отместка женщине, на которую, подполковник считал, он имеет право. В свою очередь Лукина мстила подполковнику полным игнорированием его персоны.

До последнего момента, покуда Имоти не скомандовал свое «пли», Взбесившаяся Самка все не верила, что патроны у солдат действительно холостые. Перед выводом из камеры она не забыла дважды напомнить подполковнику, чтобы лично проверил, чем именно заряжены их винтовки.

– О чем вам заботиться напоследок, мадам? – успокоил её Имоти. – Уж вы-то умели прожигать свою жизнь, как никто из нас. В чем я вам искренне завидую.

– Чужая жизнь особой ценности для меня тоже не представляла, – проговорила террористка, презрительным взглядом окинув подполковника.

О том, что патроны у них холостые, солдаты не знали. Но обратили внимание, что падала роскошная русская приговорённая как-то особенно медленно и артистично. Таким завораживающе красивым было это падение для женщины, тело которой должно быть растерзано сразу несколькими разрывными пулями! Правда, полюбоваться её конвульсиями солдатам-новобранцам не дали, поскольку тут же резкая команда «кругом!» выпроводила их из камеры, а над телом расстрелянной уже склонился сам Имоти.

Подполковник оказался единственным из присутствовавших на «казни», кто знал, что японская разведка все еще имела виды на Лукину как на агента, и уже в ближайшие дни ей предстояло новое задание. А еще он знал, что испытание предстоящей казнью было всего лишь очередным экзаменом для этой неподражаемой в своей жестокости и изобретательности женщины. Командование армейской разведки желало видеть, как будет вести себя русская, оказавшись на грани своего профессионального краха – на грани гибели.

…Зато расстрельная команда слышала, как, передавая тело Елизаветы Лукиной «могильщикам», подполковник приказал старшему из них проследить, чтобы ни одной иены у расстрелянной изъято не было. И на том свете Взбесившаяся Самка должна была удостовериться, что свои обязательства перед агентами японская разведка выполняет свято, как величайшую заповедь Будды.

Часть вторая

1

Вот уже более часа Сталин внимательно вчитывался в протоколы допросов «генерал-предателя», как он его называл, Андрея Власова, стараясь при этом понять сам мотив предательства, на что этот человек рассчитывал, а главное, каковой виделась ему будущая Россия.

Причем интересовали «вождя всех времен и народов» в основном те ответы командующего Русской освободительной армией (РОА), которые не вошли в официальные документы и не были подшиты к общему «Делу о предательстве генерала Власова». По приказу Берии они были отпечатаны на отдельных листах. На прошнуровке стоял гриф «Особо секретно», там же значилось предписание: «Выдается по особому кремлевскому списку», и лежало всё это в конце «дела».

Берия рассчитывал, что основные протоколы множества допросов командарма-предателя Коба[66] прочтет по диагонали, сосредоточив свое внимание лишь на «выдержках», содержащихся под «кремлевским грифом», в особом «разрешительном списке» которого значились только Сталин, Берия и председатель Военной коллегии Верховного Суда генерал юстиции Ульрих.

Правда, чуть в сторонке дописана была и фамилия маршала Жукова. Однако никакого интереса к «делу» Власова то ли из принципа, то ли из какой-то особой предосторожности маршал не проявлял. В отличие от Сталина, который вот уже третий вечер подряд изыскивал десять-пятнадцать минут, чтобы вчитываться в «официальные» показания предателя. При этом он лишь время от времени заглядывал в «особо секретные» документы, изумляясь, насколько разным вырисовывается в них обреченный генерал, и представляя себе, под какими пытками, угрозами и с какими увещеваниями выбивались показания, на которых должны будут со временем основывать свои обвинения его судьи.

«Мы не хотим коммунизма, но мы не хотим быть и немецкой колонией. Россия должна занять достойное место в новой Европе», прочел он выдержку из выступления Власова весной 1943 года в Луге. В той самой Луге, где, как утверждала местная русская газета и сами немцы, толпа устроила Власову прямо-таки восторженный прием. Она прорвалась через заградительный заслон полиции и попыталась поднять генерала на руки, как народного героя.

Саркастическая ухмылка на какое-то время превратила иссечённое морщинами и исклеванное оспой лицо «вождя народов» в некое подобии маски Квазимодо. Хотел бы он видеть сейчас перед собой тех сотрудников НКВД, которые, если верить официальным протоколам, то ли сумели заставить генерала произнести слова раскаяния, то ли попросту приписали их бывшему командарму РОА, чья участь уже была предопределена!

«Пожалуй, нигде так не сказалось пренебрежение Сталина к жизни русских людей, как на практике 2-й ударной армии, – вновь вернулся Коба к чтению «власовских» документов. – Управление этой армией было централизовано и сосредоточено в руках Главного Штаба. О её действительном положении никто не знал и им не интересовался. Один приказ командования противоречил другому. Армия была обречена на верную гибель. Бойцы и командиры неделями получали сто и даже пятьдесят грамм сухарей в день. Они пухли от голода, и многие не могли двигаться по болотам… Но все продолжали самоотверженно биться. Я до последней минуты оставался с бойцами и командирами армии. Нас оставалась горстка, и мы до конца выполнили свой долг солдат. Я пробился сквозь окружение в лес и около месяца скрывался в лесу и болотах»[67].