Восстание - Юрий Николаевич Бессонов

тело Сибири и задушить Сибирь, чтобы потом овладеть ею…»

Поезд замедлял ход. За окном замелькали огоньки какого-то поселка.

«Захватив Великую сибирскую магистраль, они хотят разъединить крестьян и рабочих, — думал Платон Михайлович, — хотят разъединить народ и обезглавить революционное движение в деревне… Просчитаются! Теперь сибирская деревня уже не та, чем была прежде, чем была даже тринадцать лет назад. В нее по великой магистрали влились десятки тысяч безземельных крестьян-переселенцев. Батраки, они на собственном горбу испытали гнет помещика и кулака. Их не обманешь и их много… Они везде: в селах, на шахтах, в рудниках, на железной дороге… Некоторые из них стали рабочими, но они сохранили кровную связь с родичами, в поисках свободных земель ушедшими в сибирскую лесостепь. Не случайно восстание переселенцев под Минусинском грянуло одновременно с забастовкой железнодорожников…»

Паровоз дал продолжительный гудок, и поезд замедлил ход. За окном ближе замелькали огоньки поселка. Платон Михайлович приподнялся и протер рукой запотевшее стекло. Тусклый фонарь осветил неширокий перрон и угол маленького вокзала. На соседнем пути стоял под парами казачий бронепоезд. Потянулись бронеплощадки с поднятыми к небу стволами орудий и заслонили собой вокзал. Платон Михайлович не успел прочесть название станции.

Он опять откинулся на жесткую стенку вагонной полки и закрыл глаза. Ему казалось, что он задремал было, но его снова заставили открыть глаза и приподняться вдруг раздавшиеся за окном выстрелы. Он встал и прильнул лбом к холодному стеклу.

За окном дымил бронепоезд. В просвет между паровозом и первым броневым вагоном была видна только узенькая полоска пустого перрона.

Потом в тамбуре хлопнула дверь и послышались торопливые шаги. Кто-то в шубе с поднятым воротником заглянул в купе.

— Все занято?

— Кажется, в соседнем купе есть свободная полка, — сказал Платон Михайлович. — А какая это станция?

— Зима.

— Что за стрельба там?

— Ловят кого-то… Теперь без стрельбы ни одной ночи не обходится… Привыкли… — Пассажир с поднятым воротником повернулся и вышел в соседнее купе. Уже за перегородкой Платон Михайлович услышал его бормотание: — И когда же это все кончится, господи ты боже мой…

Паровоз загудел и потащил вагоны дальше в слепую мглу зимней ночи.

Платон Михайлович вернулся к своей полке и лег. Но сон не шел.

«Они террором хотят запугать народ? Удастся ли? — думал Новоселов. — Они во всех газетах кричат, что разгромили большевиков и обезглавили подпольные организации… В Томске они убили председателя подпольного комитета Суховерова и кричат, что разгромили всю организацию… Прошел месяц, и вот я еду в Томск на всесибирскую подпольную конференцию большевиков… Нет, им теперь никогда не удастся обезглавить движение народа…»

И вдруг Платон Михайлович вспомнил могучую русскую ель, которую как-то привелось ему увидеть. Эта ель поразила тогда его своей жизнеутверждающей силой. Артиллерийский снаряд напрочь отколол вершину ее, но ель не засохла, она продолжала жить.

Как на чудо, смотрел тогда Платон Михайлович на дерево, залечившее свою страшную рану. Ель не только жила, нет, ее могучий ствол вместо срезанной вершины воздвиг десятки новых вершин. Их подняли на своих плечах ставшие как бы корнями верхние ветки у слома. В ветвях проснулись никому не приметные раньше, но незримо существующие и дремлющие ростки новых вершин. И вот от ветвей у самого слома ствола, вокруг янтарного купола смолы, закрывшей тяжелую рану, поднялись и потянулись к солнцу молодые вершины.

Платон Михайлович вспоминал старую ель, поднявшую вместо сколотой вершины десяток новых вершин, и думал о народе.

«Нет, ни белым, ни интервентам не удастся обезглавить движение проснувшегося народа… Корни движения ушли в самую основу народной жизни, большевизм становится душой и сущностью народа…»

Пассажиры спали. Никто не мешал думать Платону Михайловичу, и мысли его под размеренное постукивание колес свободно бежали в будущее.

3

Поезд на станцию Тайга прибыл днем, и в Томск по железнодорожной ветке Платон Михайлович добрался после захода солнца, когда уже начинало смеркаться.

Сдав свой маленький чемоданчик в камеру хранения ручного багажа, он взял извозчика и поехал разыскивать гостиницу «Для приезжающих», где была назначена явка.

Поскрипывали полозья, сани встряхивало на ухабах, извозчик шлепал вожжой по крупу лошади, а Платон Михайлович осматривался по сторонам, безуспешно стараясь подметить признаки прежней шумной жизни университетского города — центра сибирской науки.

Томск был тих и безлюден.

Улицы, по которым пришлось ехать с вокзала к центру, были удивительно похожи одна на одну, как близнецы, рожденные какой-то унылой женщиной в тихом мещанском семействе, — те же деревянные домики с резными наличниками окон, те же аккуратные садики в несколько деревьев, те же дощатые тротуары у домов, те же серые заборы, снежные шапки крыш и над ними неподвижные дымы.

«Где же молодежь, где же студенты? — думал Платон Михайлович, оглядывая пустые тротуары университетского городка. — Одни в армии, другие в тюрьмах? Солдаты и арестанты…»

В центре города было так же малолюдно. Томск казался опустошенным какой-то страшной эпидемией, и Платону Михайловичу не верилось, что еще три недели назад здесь горело залитое кровью восстание солдат Мариинского полка, не пожелавших идти на фронт против Красной Армии.

Уже совсем стемнело, и в окнах домов зажглись огни, а извозчик все кружил по городу, поворачивая с улицы на улицу. Казалось, он уснул на козлах и не правил лошадью, а лошадь по собственной воле бежала, куда ей вздумается, и даже не бежала, а едва трусила, поминутно спотыкаясь.

— Далеко ехать-то еще? — нетерпеливо спросил Платон Михайлович.

Извозчик обернулся и отер кулаком замерзший сизый нос.

— Чего это?

— Далеко до гостиницы, спрашиваю?

Извозчик протянул кнутовище в сторону углового каменного дома.