Восстание - Юрий Николаевич Бессонов

винтовками. Теперь им никто не мешает. На станции больше нет полицейских — их прогнали. Станцию охраняет рабочая милиция. Милиционеры помогают грузить на дрезину ящики с винтовками. От ящиков пахнет смолой и ружейным маслом.

Милиционеры и рабочие называют друг друга по именам — они все из одного депо и сегодня все веселы. Сегодня в городе открылось первое заседание Совета рабочих и казачьих депутатов. Председателем избран Григорович. Почта и телеграф подчинились Совету.

— Ты, Платон, осторожней, — кричит рабочий, устанавливая на дрезину последний ящик. — Гляди, под откос не сорвись…

— Не сорвусь, — кричит Платон навстречу ветру, и дрезина бежит, поскрипывая колесами по заснеженным рельсам.

Нужно торопиться, нужно развезти оружие по соседним станциям, нужно везде вооружить рабочие боевые дружины…

На соседнем пути взревел паровоз и загромыхал встречный поезд. По затуманенному стеклу скользнул яркий свет прожекторов, на мгновение ворвался в купе, потух, и замелькали мутные пятна вагонных окон.

Свет, хлынувший в окно, на минуту рассеял воспоминания Платона Михайловича, но они опять вернулись, как только промелькнуло за окном последнее мутное пятно.

…К вокзалу по затихшим улицам бегут рабочие. На станции надрывно кричат паровозы, кричат отрывисто и дробно, как при бедствии.

Платон Михайлович видит себя, молодого Новоселова, как бы со стороны, как во сне. Вот он бежит по привокзальной улице, и его ноги вязнут в смешанном со снегом песке… На перроне уже шумит толпа. Всюду слышны одни и те же фразы, одни и те же возгласы, одни и те же слова:

— Ренненкампф… Меллер-Закамельский… 17-й стрелковый полк…

Силы врагов оценивают по-разному:

— В Песчанке и Антипихе карательный корпус Ренненкампфа… Корпус, он раньше командовал корпусом… По приказу царя…

— Откуда корпус? Корпуса там не разместишь… Может быть, дивизия?..

— 17-й полк вошел в город… Всё в боевой готовности… К оружию, товарищи…

Потом вдруг наступает тишина, будто все враз замолчали и прислушались к какому-то странному звуку, который еще больше встревожил всех.

Новоселов видит на перроне генерала Сычевского. Он идет один, без охраны, идет уверенно, как парламентер. Он идет один, но все знают, что за ним, за его плечами весь 17-й полк, солдаты которого еще верны царю, что за ним войска Ренненкампфа и жандармы барона Меллер-Закамельского…

Новоселов смотрит на генерала Сычевского, но не может разглядеть его лица. Папаха генерала надвинута слишком низко — не видно ни лба, ни бровей, ни глаз. Видны только толстый нос, красные губы и шевелящиеся усы.

Голос у генерала чуть хрипловатый, но громкий. Говорит он с расстановкой и отчетливо произносит каждое слово, чтобы услышали и поняли все.

«Мы не хотим, братцы, кровопролития… Наше условие: сдайте оружие и расходитесь по домам. Все будет забыто, все ваши просьбы будут рассмотрены… Мы даем два часа времени подумать и опомниться…»

Он называет рабочих братьями. Новоселов старается увидеть глаза генерала, понять, о чем думает тот, когда говорит о братстве, но видит только шевелящиеся усы.

— Мы даем вам два часа… — говорит генерал. — Потом будет поздно. У нас достаточно средств, чтобы заставить вас подчиниться… Войска генерала Ренненкампфа стоят в десяти верстах от города, в городе 17-й стрелковый полк, верный присяге, по приказу царя с запада движутся войска барона Меллер-Закамельского… Вспомните о своих семьях…

Из толпы кто-то кричит:

— Против братьев не посылают жандармов… Арестовать его! Не слушайтесь, это провокация…

— Провокация… — готов крикнуть Новоселов, но слышит предостерегающий голос Григоровича:

— Мы не арестовываем парламентеров…

Опять тревожные гудки паровозов… Толпа рассеивается, и перрон пуст. Одни ушли на сборный пункт, другие — домой…

Но на сборный пункт собралось только двести человек… Двести человек против войск Сычевского, Ренненкампфа и Меллер-Закамельского… Этого слишком мало даже для сопротивления… Они спрятали оружие и ушли из города…

Платон Новоселов решил пробраться в Красноярск — там были друзья.

И опять железная дорога, станции Сибирской магистрали… Рябые, словно оспой, пулями изъеденные стены вокзалов и депо… Всюду на станциях войска барона Меллер-Закамельского, казаки атамана Заботкина… На Иланской убито 340 рабочих… В Канске на снегу возле депо темные пятна замерзшей крови… Здесь пороли шомполами — четыре шомпола в один удар… Арестантские вагоны с решетками на окнах…

Потом пустынный занесенный снегом Красноярск, постоялый двор Матюшенко, встреча с друзьями, так же как Новоселов, со сборного пункта бежавшими из Читы. Черные вести с востока: генерал Сычевский солгал… Как только забастовщики сдали оружие, начались аресты… Действуют военно-полевые суды… В Чите схвачено жандармами двести восемнадцать человек… Григорович расстрелян… В Мысовой казнен Иван Новоселов, его расстреляли у вокзальной стены. Перед залпом он сорвал с себя шапку и крикнул жандармам:

— Смерть наша на вас и на детях ваших…

Он упал, но залп не заглушил его слов…

И Платону Михайловичу чудится, что не рассказ о своем брате он слышал, а сам видел его казнь — поднятую в руке шапку и худое, бледное с синевой лицо…

В вагоне совсем темно. Свеча догорела и погасла.

«С тех пор прошло тринадцать лет, — думает Платон Михайлович, — и снова на Великой сибирской магистрали подавлена забастовка рабочих, но теперь ее подавили не царские ренненкампфы и меллер-закамельские, нет, ее подавили эсеры, кричащие, что они друзья народа… Эсеровская директория!.. Сейчас их дело довершают интервенты и казаки Колчака…»

Великая магистраль! Она представлялась Платону Михайловичу важнейшей артерией, по которой, как чистая кровь из сердца, во все концы гигантской сибирской страны разносились животворные идеи революции. К ней теснились заводы и фабрики, она была средоточием всех революционных сил Сибири.

«Недаром так цепляются за нее интервенты: американцы, японцы, англичане и французы… — думал Платон Михайлович. — Она главный нерв сибирской страны… Они хотят остановить приток чистой крови в огромное