Восстание - Юрий Николаевич Бессонов

не к прошвам и даже не к его здоровью, а относились к тому главному, для чего он сейчас вошел в это купе и ехал в Томск под видом больного, посланного к знаменитым медикам его беспокойной женой.

Он молча кивнул Аглае Ильиничне и обернулся к окну. На перроне он снова увидел ее. Она стояла, отыскивая глазами окно его купе, и у губ ее появились складки, словно она готова была расплакаться и сдерживала слезы, силясь улыбнуться.

Платон Михайлович хотел постучать в стекло, но в это мгновение загудел паровоз и поезд тронулся. И перрон, и вокзал, и растерянно оглядывающаяся Аглая Ильинична — все поплыло назад. Вагон, ускоряя бег, покатился мимо каких-то железнодорожных строений и длинных красных заборов.

2

Платон Михайлович снял пальто, размотал шерстяной шарф и сел на полке поближе к окну. Он сидел, опершись о столик, и смотрел на мелькающие телеграфные столбы, железнодорожные будки, черные полуказармы ремонтных рабочих, окруженные стенами темного леса, да на маленькие домики путевых обходчиков.

Сколько раз проезжал он из конца в конец Великой сибирской магистрали, сколько раз видел эти стены темного леса и черные казармы на снежных пустырях… Он не счел бы всех своих поездок… Он знал все станционные поселки, все города Сибири и едва ли не во всех побывал за свою беспокойную скитальческую жизнь профессионального революционера. И перебирая сейчас в памяти города, станции и заводские поселки, он вспоминал не узкие и пыльные их улицы, не площади с тупоглавыми соборами, не летние сады с оркестрами пожарных команд, не купеческие особняки, окруженные легендами о богатстве их владельцев, нет, у него были свои приметы городов, своя география. Каждый город, каждая станция, каждый рабочий поселок в памяти его были отмечены каким-нибудь важным событием, кровно связанным с его собственной жизнью революционера и подпольщика.

«Из каких городов соберутся делегаты? — думал Платон Михайлович. — Томск, Ново-Николаевск, наверное, Омск… Красноярск, конечно, Красноярск… Чита… Может быть, Барнаул?»

Он мысленно перечислял города, которые должны были послать делегатов на томскую подпольную конференцию большевиков, куда ехал и он — Платон Михайлович Новоселов — делегатом Иркутска, и в памяти его вставали одно за другим события, связанные с названием городов.

Сумерки надежно укрыли плывущую за окном степь, и только где-то далеко в густой синеве снегов вспыхивали огоньки уже невидимых деревенских изб. Поезд с натугой взбирался на подъем. Вагоны покачивались и уныло позвякивали буферами.

Вошел проводник и зажег свечу над дверью в тамбур.

Окно потемнело, и за ним уже не стали различимы даже деревенские огоньки.

Пассажиры укладывались на ночь. Но Платону Михайловичу спать не хотелось. Откинувшись на жесткую перегородку купе и охватив руками острые колени, он все смотрел в черное окно, теперь отражавшее только зубчатое пламя свечи.

«Чита… Кого пошлют они на конференцию? Много ли осталось там старых борцов? Кого?..»

«Старых борцов…»

И ему вспомнились Чита, железнодорожные мастерские, ставшие осенью 1905 года штабом бастующих рабочих, митинги, ночные совещания, техник Григорович — продолговатое худощавое лицо, зачесанные назад русые волосы и непреклонно спокойные глаза сквозь выпуклые стекла пенсне. Это он, техник Григорович, руководил в Чите забастовкой железнодорожников. Тогда еще никто не знал, что под фамилией Григорович скрывался бежавший из иркутской тюрьмы большевик Костюшко-Валюженич.

Паровозные гудки. Ветер с равнин Монголии. Ветер метет снег и песок, мелкий, как пыль.

Стачечные комитеты объявили себя властью на дороге. Движение правительственных поездов прекратилось. Идут только воинские эшелоны, эшелон за эшелоном… Вереницы красных теплушек, и над ними сизые струйки дыма из коротких железных труб.

Проигранная царским правительством война с Японией закончена, и нужно эвакуировать из Маньчжурии скопившиеся там войска. За это дело взялись сами бастующие рабочие. Войска нужно эвакуировать…

Над дверями теплушек красные флаги. На станционных перронах толпы мальчишек, возбужденных новизной дней революции. Они встречают и провожают солдатские поезда. Под смех солдат мальчишки горланят:

Я Куропаткин, меня все бьют. Во все лопатки войска бегут. Закон мой — не жалеть своих, Тикать умею за троих…

Тут же на перроне рабочие агитаторы. Новоселов видит протянутые к нему за листовками солдатские руки…

И опять митинг в железнодорожных мастерских. На столе стоит окруженный рабочими Григорович.

«Товарищи, всеобщую забастовку мы превратим во всеобщее восстание против царя, за свободу, за рабочее дело… К оружию, товарищи…»

У дверей рабочий с седыми усами, по-украински опущенными вниз, записывает добровольцев в боевую дружину. Он старательно и сосредоточенно выводит непослушным карандашом букву за буквой.

— Меня, — кричит молодой Новоселов. — Меня — Платон Новоселов…

Кто-то вбегает в мастерские. Из белого клубка морозного пара, вставшего в распахнутых дверях, вырывается голос:

— Товарищи, к нам примкнули солдаты гарнизона… Товарищи!

…Пламя над оплывающим огарком в фонаре тянется вверх, скошенное на сторону неприметным сквознячком. Нагоревший дугой фитиль потрескивает и чадит. На стенах и на полу вагона длинные шатающиеся тени. По углам туман неосевшего махорочного дыма. Пассажиры спят, и хрипловатое их дыхание сливается с монотонным постукиванием колес.

Платон Михайлович смотрит в черное окно. За ним — непроглядная мгла и только время от времени мимо седых запотевших стекол проносятся ослепительные искры паровоза.

«Григорович… — Платон Михайлович закрывает глаза, и перед ним вновь возникает лицо человека, который помог ему найти верный путь большевика. — Если бы он сегодня был с нами…»

Мысли Новоселова опять уходят в прошлое.

…Читинский вокзал. На перрон рабочие выносят тяжелые ящики с