Больше чем просто дом (сборник) - Френсис Фицджеральд

Он досадливо прервался, потому что леди Капс-Кар, выплыв из столовой со своей болонкой, внезапно остановилась у их столика. Граф Боровки вынужден был представить дам друг другу. Поскольку он понятия не имел о недавнем бегстве маркиза Кинкэллоу, ибо его светлость на следующее же утро увез свою уязвленную гордость в Милан, он не мог предугадать того, что последовало.

— Я заметила мисс Шварц, — проговорила англичанка ясно и отчетливо. — И уж тем более я заметила наряд мисс Шварц.

— Не присядете ли? — предложила Фифи.

— Нет, благодарю. — Она обернулась к Боровки: — На фоне нарядов мисс Шварц наши выглядят обносками. Я из принципа не одеваюсь изысканно, когда живу в отелях. На мой взгляд, это проявление дурновкусия. Вы со мной согласны?

— А мне кажется, нужно выглядеть хорошо в любых обстоятельствах, — вставила Фифи, вспыхивая.

— Разумеется. Я всего лишь говорю, что, с моей точки зрения, одеваться изысканно — дурной вкус, кроме как в домах своих друзей.

Она пропела: «До свида-а-ания!», обращаясь к Боровки, и двинулась дальше, оставив за собой клуб табачного дыма и легкий запах виски.

Оскорбление было болезненным, точно удар хлыстом; с Фифи будто смыло всю ее гордость за собственный гардероб, и до нее донеслись все перешептывания, которых она до сих пор не слышала, — одной накатывающей волной. Сплетники утверждали, что она носит свои наряды здесь, потому что больше ей их носить негде. Вот почему эта мисс Говард считает ее вульгарной и не желает с ней знаться.

На миг гнев ее обратился на мать — почему та ей не сказала прямо, но она тут же поняла, что мать и сама ничего не знала.

— По-моему, она задавака, — заставила она себя произнести вслух, притом что внутри так и дрожала. — Да и вообще, кто она такая? В смысле, титул у нее важный? Очень важный?

— Она вдова баронета.

— А это важная птица? — Лицо Фифи застыло. — Важнее, чем графиня?

— Нет. Графиня гораздо важнее — бесконечно важнее.

Он придвинул свой стул поближе и начал ей что-то настойчиво втолковывать.

Через полчаса Фифи встала, на лице ее читалась нерешительность.

— В семь ты мне дашь знать окончательно, — заключил Боровки. — В десять я буду готов, с машиной.

Фифи кивнула. Он проводил ее до выхода из салона, проследил глазами, как она исчезла в темном зеркале, направляясь через вестибюль к лифту.

Когда он вернулся, леди Капс-Кар, одиноко сидевшая над чашкой кофе, заговорила с ним:

— Мне нужно вам кое-что сказать. Не могли вы случайно, обмолвившись, навести Викера на мысль, что в случае затруднений я гарантирую оплату ваших счетов?

Боровки вспыхнул:

— Я мог упомянуть нечто в таком роде, но…

— Так знайте, я выложила ему всю правду: что еще две недели назад я вас и знать не знала.

— Я естественным образом предположил, что лица одного общественного положения…

— Одного положения! Какой вздор! Если на свете еще и остались настоящие титулы, так только английские. Я попрошу вас больше не злоупотреблять моим именем.

Он поклонился:

— Подобные затруднения вскоре отойдут для меня в прошлое.

— Вы собираетесь сбежать с этой вульгарной американочкой?

— Я прошу прощения, — произнес он с оскорбленным видом.

— Да не сердитесь. Давайте я угощу вас виски с содовой. Готовлюсь к появлению Бопса Кинкэллоу: он только что позвонил, что шлепает обратно.

А тем временем наверху миссис Шварц говорила Фифи:

— Вот мы собрались домой, и я теперь этому радуюсь. Как замечательно будет повидать Хёрстов, и миссис Белл, и Эми, и Марджори, и Глэдис, и малыша. Да и тебе будет приятно, ты просто забыла, какие они есть. Вы с Глэдис так замечательно ладили. А Марджори!

— Мама, не надо об этом! — воскликнула Фифи несчастным голосом. — Я не хочу туда!

— Нам необязательно оставаться дома. Если Джон поступит в колледж, как и хотел его папа, мы могли бы поехать в Калифорнию.

Но для Фифи вся романтика бытия сводилась к этим трем годам, которые она во впечатлительном возрасте провела в Европе. Она помнила рослых гвардейцев в Риме, и старого испанца на вилле Д’Эсте у Комо, который первым дал ей понять, как она красива, и французского летчика морской авиации в Сан-Рафаэле, который сбросил ей с самолета записку прямо к ним в сад, и чувство, которое появлялось у нее порой, когда она танцевала с Боровки: будто на нем блестящие сапоги и доломан, отороченный белым мехом.

Она достаточно насмотрелась американских фильмов и знала, что в Америке все девушки выходят за верных поклонников из родного городка, а после этого с ними уже ничего больше не происходит.

— Я не поеду, — произнесла она вслух.

Мать обернулась к ней, держа в руках стопку одежды.

— Как это ты со мной говоришь, Фифи? Ты думаешь, я оставлю тебя здесь одну? — Фифи не ответила, и миссис Шварц продолжила непререкаемым тоном: — Нехорошо так говорить с матерью. А ну-ка, прекрати дуться и грубить, сходи в город и купи мне вот по этому списку.

Но Фифи уже приняла решение. Значит — Боровки, насыщенная жизнь, полная приключений. Возможно, он поступит на дипломатическую службу, а потом в один прекрасный день они встретят леди Капс-Кар и мисс Говард на дипломатическом балу, и она громко произнесет фразу, которая сейчас казалась ей очень кстати: «Терпеть не могу людей, которые вечно выглядят так, будто только что вернулись с похорон».

— Ну, ступай, — поторопила ее мать. — Да загляни в это кафе, посмотри, не там ли Джон, и сходи с ним выпить чая.

Фифи машинально взяла у нее список покупок. А потом прошла к себе в комнату и написала записочку к Боровки, которую собиралась по дороге оставить у консьержа.

Выходя, она увидела, как мать сражается с сундуком, и ей стало ее ужасно жаль. Впрочем, в Америке ведь ждали Эми и Глэдис, так что Фифи быстро поборола сомнения.

Она вышла из номера, спустилась по лестнице, на полдороге вспомнила, что забыла бросить дежурный взгляд в зеркало, — впрочем, на стене, как раз напротив салона, имелось большое зеркало, так что она остановилась перед ним.

Она была красива — она убедилась в этом в очередной раз, но теперь ей сделалось грустно. Она стала гадать, можно ли назвать платье, которое на ней сегодня, образцом дурного вкуса, не придерутся ли к нему эти задаваки, мисс Говард и леди Капс-Кар. Ей платье казалось совершенно очаровательным — мягкое, аккуратного кроя, правда, цвет был немного крикливый: яркий, зеленовато-голубой с металлическим отблеском.

Но тут тишину полутемного вестибюля нарушил внезапный звук, и Фифи обмерла, забыв даже дышать.

III

К одиннадцати вечера мистер Викер сильно утомился, однако в баре происходила очередная шумная гулянка, он ждал, когда она поутихнет. Ни в опостылевшем кабинете, ни в пустом вестибюле заняться было нечем; в салоне, где он целыми днями вел долгие беседы с одинокими американками и англичанками, тоже не было ни души; поэтому он вышел через парадную дверь и решил обойти отель снаружи. Этот обход, а возможно, частые взгляды, которые он бросал на мигающие огоньки в спальнях и на скромные зарешеченные окна кухонного этажа, внушил ему чувство, что он держит ситуацию под контролем, готов решать любые вопросы, будто отель был кораблем, а он взирал на него с капитанского мостика.

Он миновал омут шума и пения, доносившихся из бара, прошел мимо окна, где двое мальчишек-рассыльных сидели на кушетке и играли в карты за бутылкой испанского вина. Где-то наверху заиграл фонограф, женский силуэт заслонил окно; а потом он добрался до тихого крыла и, повернув за угол, оказался в исходной точке. Рядом с отелем, в свете тусклого уличного фонаря, он увидел графа Боровки.

Что-то заставило его остановиться и вглядеться, что-то несуразное: Боровки, не способный оплатить свой счет, разжился машиной с шофером. Он как раз давал шоферу какие-то подробные инструкции; тут мистер Викер заметил, что на переднем сиденье лежит чемодан, и вышел на свет.

— Вы нас покидаете, граф Боровки?

Услышав его голос, Боровки вздрогнул.

— Всего на одну ночь, — ответил он. — Еду встречать свою матушку.

— Понятно.

Боровки глянул на него с упреком:

— Мой саквояж и шляпная коробка в моем номере, можете проверить. Вы что, подумали, что я хочу сбежать, не заплатив?

— Боже упаси. Счастливо вам съездить; надеюсь, вы найдете матушку в добром здравии.

Впрочем, войдя внутрь, он на всякий случай отправил лакея взглянуть, на месте ли багаж, и даже приподнять его и прикинуть вес — на случай, если внутри пусто.

Потом он подремал с часик. Проснулся оттого, что ночной портье дергал его за рукав; из вестибюля тянуло запахом гари. Лишь через несколько секунд он сумел осознать, что в одном крыле начался пожар.

Отправив консьержа поднимать тревогу, он бросился через вестибюль к бару и в дыму, вырывавшемся из двери, разглядел горящий бильярдный стол и языки пламени, которые плясали по полу и подпрыгивали в пьяном экстазе всякий раз, когда очередная бутылка на полке лопалась от жара. Стремительно отступив, он наткнулся на шеренгу посыльных и швейцаров, которые уже тащили из гостиничных недр ведра с водой. Консьерж крикнул, что пожарная команда выехала. Он посадил двоих на телефон — обзванивать гостей, а сам помчался назад, чтобы выстроить цепочку для передачи ведер с водой; и тут он в первый раз подумал про Фифи.