Странники - Макс Сысоев

      — Сколько у тебя в жизни было девушек? — спросила Лиона, проигнорировав умную мысль.

      — Ты думала над этим вопросом всю ночь?

      — Она всегда становится развратной, когда выпьет, — донёсся из-под пульта Катин голос.

      — Не развратной, — сказала Лиона, наклонившись в кресле в сторону Кати. — Не развратной, а предельно любопытной. Так сколько? — она повернулась ко мне.

      — Я боюсь, ты скажешь, что мало, — ответил я и потёр подбородок. Меня было несложно смутить, и это работало не в мою пользу.

      — У меня настолько потасканный вид? — удивилась Лиона.

      — Ещё какой потасканный, — сказала Катя.

      Я ущипнул Катю и, вознеся очи горе, напыщенно, как самый настоящий фальшивый виршеплёт, произнёс:

      — Сколько бы женщин у меня, о Лиона, ни было, настоящей любви я так и не нашёл. Вся моя надежда, что ты мне посоветуешь, где продолжить поиски? Где, скажи? У бегемотиков?

      — Нет, — сказала Лиона, — у инфузорий.

      — Инфузории — это такие одноклеточные создания, — пояснила она. — У них нет мужчин и нет женщин, и размножаются они делением, но любовь у них самая что ни на есть всамделишная. Дело в том, что инфузории не могут делиться до бесконечности: из-за постепенно накапливающихся ошибок в ДНК они стареют и вырождаются. И вот, чтобы жить вечно, они придумали конъюгацию — самое романтичное, что я когда-либо видела. Две инфузории подплывают так друг к другу, присасываются ротиками (точь-в-точь как мы целуемся) и начинают через эти ротики обмениваться фрагментами ДНК, исправляя друг в друге накопившиеся ошибки, и обновляя друг друга. А как обновят — уплывают в разные стороны, но уже не такими, какими встретились, а став каждая половинкой своего партнёра. Вот это любовь!.. — Лиона вздохнула.

      — В немецком порно, — признался я, —  всё куда интереснее.

      — Только в порно? — удивилась Лиона. — Ах да, всё забываю, что ты из прошлого... Наверное, в твоё время не принято было до свадьбы... познавать женщин?

      Я медлил с ответом. Я смотрел на серебряную форму Лионы и на её космический макияж, слушал её прищебётывающее произношение, характерное для двадцать второго века, и решил, что ничуть её не стесняюсь. Всю мою душу заполнил безбрежный восторг. Я в будущем, я не умер в двадцать первом веке, не дожив до самого интересного, я один из немногих, а то и единственный путешественник во времени. Мне нечего стесняться Лионы. Пусть её слова отдают тьмой веков, пусть их повторяли со времён палеолита, — всё равно они сущая мелочь в сравнении с моим счастьем плыть по волнам фантастики сквозь эпохи и социумы.  

      — Лиона, — сказал я, — я боюсь тебя обидеть. Отношения полов слишком больная тема для тебя.

      — Не увиливай от вопроса.

      — Хорошо. Скажу так. Женщин было принято познавать до свадьбы всегда, только иногда это считалось для них позором. Что до моего времени, то там женщины были на редкость давучие, познавались с особенным цинизмом и считали трагедией и позором не быть познанной до свадьбы. В моё время хотели хорошо отдыхать, растворяться то есть, — и растворялись. Сейчас так уже не умеют.

      — Потому что вы просрали наш мир, — сказала Лиона, вместо того чтобы спорить и доказывать, что мне и не снилось, как умеют растворяться в её время.

      — Ты просрал мой мир, — шипела она мне в лицо. — Из-за тебя я не могу бегать по лугам и нюхать цветочки! И ты ещё смеешь обвинять меня, что я зря живу!

      — Лиона, — вновь вмешалась Катя, — Алекс ничего не просирал. 

      — Да нет, конечно же, — отмахнулся я. — Я просирал. Но теперь мир немного подлатали, и Лиона может продолжить моё дело.

      — Я хочу нюхать цветочки! — продолжала, слегка переигрывая, Лиона. — Красные! И жёлтые! Где цветочки? А речки где?

      — Нету цветочков, — подтвердил я. — Есть только мальчики в золотой форме.

      — Юрочки, — хихикнула Катя.

      — О боже! — Лиона громко хлопнула себя ладонью по лбу и отвернулась к Кате. — Куда я попала!.. Ека! У тебя-то сколько мужиков было?

      — Пять, — ответила та, быстро нажимая на сенсорный экран карманного компьютера.

      — Считая этого?

      — Ли! — воскликнула Катя.

      — Только не говори, что не спала с ним. Вы сегодня действуете заодно, а мне, такой опытной потаскухе, это говорит о многом.

      — У тебя-то у самой сколько мужиков было? — осведомилась Катя.

      — Пятьсот, — сказал я.

      — Двенадцать, — сказала Лиона.

      — Считая Юру? — спросила Катя.

      — Да.

      — Он не убежал, когда увидел у тебя на заднице свастику?

      — Ещё бы этот козёл убежал!

      — У тебя на заднице свастика? — спросил я Лиону.

      — Само собой! Я же вселенское зло. Давай, прочитай мне лекцию о Гитлере.

      — Да нет, свастика на заднице это здорово. Можно заниматься с тобой анальным сексом и представлять, что трахаешь в задницу фашизм. В два раза больше удовольствия получится.

      — Ха-ха-ха! — Лиона расхохоталась напоказ. — Вот это было очень смешно. Только тебе такое двойное удовольствие не грозит.

      — Слава богу.

      — Знаешь что, Ека, — сказала Лиона, проигнорировав мою реплику, — я, пожалуй, сделаю, как Алекс. Брошу всех своих мужиков и буду счастье искать. Оставлю только Юрика — не спать же мне одной, в конце концов? А как найду счастье, пошлю и Юрика... Кого там чёрт несёт?

      В дверь кабины постучали. К нам на огонёк заглянул водитель грузовика, который мы чинили.    Катя выругалась и вышла из кабины, обещая негодяю жестокую кару за использование на рабочей станции не проверенных на наличие вирусов носителей информации. Почти на минуту мы с Лионой остались одни.

      — Не верь ей, — сказала Лиона. — Продажная тварь.

      — Хорошо же вы дружите...

      — Мы дружим отлично. Но тебе так дружить я не советую. Лучше беги к чёрту из этого проклятого клоповника. Твои проповеди о смысле жизни здесь уже никому не помогут. А на поверхности, как я поняла, у тебя остались великие цели.

      — Давай вместе убежим?

      — Ни за что.

      — Почему?

      — Понимаешь ли... Город даёт мне всё. А что на поверхности? — голод, грязь, война, радиация. Я загнусь через неделю.

      — Не загнёшься.

      — Это ты так думаешь. Раньше был железный век, люди делались на совесть. А мы хрупкие. Утром не попрыскаем кожу антибиотиками — вечером она и начнёт гнить...

      Катя открыла дверь, не дав Лионе договорить. Она показала нам красный кристалл, из тех, на что механисты записывали компьютерную информацию, только раза в три больше.

      — Ему, наверное, лет сто, — сказала Катя, гордая находкой. — Алекс, смотри, твой сверстник.

     — Лиона, ты такая хорошая, — произнёс я, не поворачиваясь к Кате.

      — Фаллично, — оценила Лиона кристалл, — можно даже сказать, эректально. Но я, кажется, начинаю трезветь. Пойду в «Ад», хлопну ещё граммов сто. Всем пока.

***

      — Как тебе Ли? — спросила Катя.

      — Очень хорошая девушка, — ответил я без иронии.

      — Мне показалось, она чуть до слёз тебя не довела.

      — Да нет. Лиона добрый человек.

      — Сегодня она злая.

      Мне показалось, что Катя меня стесняется, что сегодня ночью она сделала не то, что хотела, и теперь чувствует мою чуждость. Она попыталась добавить себе уверенности словами «чуть не довела до слёз», но не вышло.

      — Нет, — сказал я. — Лиона всегда добрая. Только она несвободна. Не может сделать то, о чём мечтает, и страдает от этого.

      — О-о-о, даже так?

      — Да. И ты тоже страдаешь. Потому что заблуждаешься.

      — Интересно...

      Я ждал, что Катя спросит, в чём она заблуждается, но прогадал. Пытаться предсказать реакцию почти незнакомого человека — бредовейшая затея. Мне не дано заглядывать в чужие черепные коробки.

      — Интересно... — повторила Катя задумчиво, посмотрела на карманный компьютер, лежавший на полу и призывно мигавший разноцветными лампочками, но не двинулась с места. — А ты заблуждаешься?

      — Если учесть, что до сих пор не нашёл счастья, то наверное, заблуждаюсь.

      — Что же для тебя счастье?

      — Не знаю. Боюсь, никто этого не знает. Люди, которые называли себя счастливыми, рассказывали мне о том, что они называли счастьем, но мне это не понравилось.

      — По чужим рассказам о счастье ничего нельзя узнать.

      — Не знаю... — сказал я. — Я всегда считал, что если человек что-то понял, то он может объяснить это другим. А если не понял, то и сказать ничего не может. Видимо, счастливые люди так до конца и не осознали счастья. Или не были настолько счастливы, чтобы счастье их переполняло, и хотелось бы поделиться им с другими.