Солженицын. Прощание с мифом - Александр Островский

17 октября Наталья Алексеевна приехала в Переделкино и нашла мужа здесь (38). Вспоминая эту встречу, А. И. Солженицын пишет: «В тех самых днях (в той самой столовой Чуковских) дошел до края и наш разлад в женой, выразившийся, что лучше бы меня арестовали, нежели буду я скрываться и тем „добровольно не жить с семьей“. С этого мига я не только не мог полагаться на жену, но должен был строить новую систему, скрытую от нее как от недруга». (39). До этого Александр Исаевич не раз и гораздо на большее время покидал свою жену, выезжая по делам в Москву или Ленинград. Поэтому Наталью Алексеевну, конечно же, встревожило не это, а что-то другое.

Здесь в Переделкино А. И. Солженицын познакомился с внучкой К. И. Чуковского Еленой Цезаревной, которая фигурирует в его воспоминаниях как «Люша» (40). Отмечая факт своего семейного разлада, Александр Исаевич далее пишет: «А Люша, в моей неразрядной тогда опасности, тут же, в короткие недели, стала предлагать один вид помощи за другим. Сперва — свою с Лидией Корнеевной городскую квартиру, не только для остановок, для встреч с людьми, но и для работы (провинциалу, мне очень не хватало в Москве такой точки опоры); быстро вослед — свою помощь секретарскую, организаторскую, машинописную, по встречам с людьми взамен меня, какую ни понадобится» (41). Отношения с новой помощницей развивались настолько быстро, что прошло совсем немного времени, и Александр Исаевич стал подумывать о том, чтобы сделать ее своей литературной наследницей (42).

Осенью 1965 г. Александр Исаевич предложил «Новому миру» свою пьесу «Свеча на ветру», как он сам пишет, «до сих пор им неизвестную. Когда все прочли, пошел в редакцию» (43). Здесь он появился 18 октября. Пьеса не заинтересовала журнал (44). Тогда А. И. Солженицын предложил А. Т. Твардовскому свой новый рассказ «Правая кисть», уже «на другой день» Александр Трифонович заявил, что печатать рассказ невозможно: «…Это страшнее всего, что Вы написали» (45).

Как явствует из документов КГБ, оказывается, подобный прием в «Новом мире» вполне соответствовал новой тактике писателя. «Я должен, — заявлял он тогда в своем узком кругу, — … сделать так, чтобы наверняка задержали мою пьесу „Свеча на ветру“… одну пьесу зажали, вторую зажмут, а затем, исходя из этого можно будет сделать публичный общественный протест, „сказать так, как бомбу сбросить, чтобы сразу на Западе было известно…“» (46).

А пока до сбрасывания бомб было далеко, А. И. Солженицын по настоянию А. Т. Твардовского «согласился на вздор — просить приема у Демичева» (47).

В своем новом письме в ЦК КПСС будущий бомбометатель упоминал об арестованном романе и «об отнятом архиве». «А еще наглое, — пишет Александр Исаевич, — было в письме то, что именно теперь, когда мне уготовлялась жилплощадь на Большой Лубянке, я заявил, что в Рязани у меня слишком дурные квартирные условия и я прошу квартиру… в Москве!» (48).

Невероятно: знать о захвате «Пира победителей», с минуты на минуту ожидать ареста, думать о самоубийстве, готовиться к «бомбометанию» и просить о квартире, да не где-нибудь, а в Москве!

На что же рассчитывал «угрожаемый автор»?

Однако сделанный им шаг представляется невероятным только в том случае, если следовать логике сообщаемых А. И. Солженицыным фактов. Все становится гораздо проще, если принять во внимание, что никто арестовывать его не собирался и допустить, что сам он это хорошо знал. Что же касается квартиры в Москве, то в былые времена получить ее иногороднему можно было или по великому блату, или за хорошую взятку, или же за очень добросовестную службу. А поскольку в данном случае блат и взятка исключены, остается только одно — служба. Какие же заслуги перед властью были у А. И. Солженицына в 1965 г., чтобы он мог позволить себе «наглость» — просить квартиру в Москве? И не где-нибудь, а в ЦК КПСС. И не у кого-нибудь, а у кандидата в члены Президиума ЦК КПСС.

«20 октября в ЦДЛ (Центральный дом литераторов — А.О.) чествовали С. С. Смирнова (50 лет), — пишет А. И. Солженицын, — и Копелевы уговорили меня появиться там, в первый раз за три года… О том, что Смирнов председательствовал на исключении Пастернака, — я не знал, я бы не пошел» (49). И далее: «После торжества прошел в вестибюле ЦДЛ слушок, что я — тут. И с десяток московских писателей и потом сотрудники ЦДЛ подходили ко мне знакомиться — так, как если б я был не угрожаемый автор арестованного романа, а обласканный и всесильный лауреат» (50). Подошел и А. Т. Твардовский, который сообщил: «Обещан был мне на завтра прием у Дёмичева» (51).

21 октября А. И. Солженицын действительно посетил ЦК КПСС, но его принял не сам П. Н. Демичев, а его референт И. Т. Фролов (52).

Чем еще занимался в Александр Исаевич в эти дни? 28 октября Жорес Медведев познакомил его с директором Института физических проблем академиком Петром Леонидовичем Капицей (1894–1984), будущим лауреатом Нобелевской премии (53). В последних числах октября А. И. Солженицын закончил небольшую заметку под названием «Не обычай дегтем щи белить, на то сметана», которая была опубликована на страницах «Литературной газеты» и представляла собою отклик на статью академика В. В. Виноградова «Заметки о стилистике советской литературы» (54). 31-го Александр Исаевич побывал с Натальей Алексеевной в театре на Таганке на спектакле «Антмиры» и удостоил их автора поэта А. А. Вознесенского небольшего разговора, затем съездил на два дня в Борзовку (55) и 3 ноября вернулся в Рязань (56). «После барской усадьбы Чуковского — наша скромная квартира. — пишет Н. А. Решетовская, — После подмосковной тишины — рычание машин под окнами» (57).

7 ноября, по свидетельству Натальи Алексеевны «впервые после сентябрьских событий» Александр Исаевич сделал попытку сесть за письменный стол, но ему не работалось, поэтому он занялся подготовкой своих материалов для передачи их в ЦГАЛИ (58).

Если верить А. И. Солженицыну вплоть до начала ноября от работы его отвлекало только одно — мысль о возможности ареста. «Кончался второй месяц со времени ареста романа и архива — констатирует Александр Исаевич, — а меня не брали вослед. Не только полный, но избыточный набор у них был для моего уголовного обвинения, десятикратно больший чем против Синявского и Даниэля, — а все-таки меня не брали? Все же неловко было им арестовывать меня на третьем году после того, как трубно прославили?!» (59).

Но не в этом он видел гарантию своей безопасности. Вот, «если б на Западе хоть расшумели б о моем романе, — писал он, — если б арест его стал всемирно известен — я, пожалуй, мог бы и не беспокоиться, я как у Христа за пазухой мог бы продолжать свою работу. Но они молчали! Антифашисты и экзистенциалисты, пацифисты и страдатели Африки — о гибели нашей культуры, о нашем геноциде они молчали» (60).

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});