Горькие силлогизмы - Эмиль Мишель Чоран

привычным, что портит мне все удовольствие от беседы, внушает мне ощущение нечистой совести и отвращение к самому себе.

* * *

Было время, когда сочинительство представлялось мне важным делом. Сегодня это кажется мне самым порочным и непостижимым из всех моих суеверий.

* * *

Я явно злоупотребляю словом отвращение. Но как иначе выразить состояние, в котором отчаяние приходит на помощь усталости, а усталость – отчаянию?

* * *

Потратив целый вечер на поиск определения для этого человека, мы перебрали целую кучу эвфемизмов, лишь бы не произносить эпитета «вероломный». Нет, он не вероломный, он всего лишь изворотливый, дьявольски изворотливый, и в то же время – наивный, невинный, даже ангельски невинный. Если хотите получить о нем представление, вообразите себе помесь Алеши со Смердяковым.

* * *

Когда человек теряет веру в себя, он перестает бороться и что-либо делать, он перестает даже задавать себе вопросы и искать на них ответы. Между тем должно происходить нечто прямо противоположное, ведь именно после того, как мы освободимся от всех привязанностей, мы обретаем способность ухватить истину, отличить подлинное от нереального. Увы, стоит иссякнуть источнику веры в собственную роль или судьбу, мы утрачиваем любопытство к другим вещам, в том числе к «истине», хотя бываем близки к ней как никогда.

* * *

Лично я не выдержал бы в раю не то что «сезона», но даже и одного дня. Почему же тогда меня не оставляет ностальгия по раю? Я не пытаюсь найти ей объяснение. Она была во мне всегда, она старше меня самого.

* * *

У каждого из нас может иногда возникнуть ощущение того, что в пространстве и времени мы занимаем всего одну точку. Гораздо реже бывает, что это ощущение живет в нас дни и ночи напролет, ежечасно давая знать о себе. На основе этого чувства и начинается поворот к нирване или сарказму – или к тому и другому одновременно.

* * *

Я поклялся никогда не грешить против священной краткости, но что толку? Я все равно остаюсь вечным соучастником преступного словоблудия, и, как бы ни манило меня молчание, я не смею погрузиться в него и вечно брожу на его периферии.

* * *

Степень истинности той или иной религии следовало бы определять по ее отношению к бесу. Чем более значительная ему уделяется роль, тем вернее это свидетельствует об интересе религии к реальной жизни и ее серьезности, о том, что она не занимается обманом и надувательством, и стремится не столько разглагольствовать и утешать, сколько констатировать действительность.

* * *

На свете нет ничего, что стоило бы переделывать, – по той простой причине, что нет ничего, что стоило бы делать. Поняв это, легко отрешиться от всего – от всех начал и концов, от всех приходов и уходов.

* * *

Говорить нечего, потому что все уже сказано. Мы не только знаем, но и чувствуем это. Гораздо слабее мы ощущаем, что сама очевидность этого факта придает языку странный, даже пугающий статус и тем самым служит ему искуплением. Слова спасены, ибо перестали быть живыми.

* * *

Бесконечные размышления над состоянием мертвых принесли мне огромное благо и огромное зло.

* * *

Бесспорное преимущество старости состоит в возможности медленного и методичного наблюдения над постепенным разрушением органов тела. Все они начинают отказывать – одни явно, другие скрыто. Они отделяются от тела, как тело отделяется от нас, – оно ускользает, покидает нас, оно нам больше не принадлежит. И нельзя даже вывести этого перебежчика на чистую воду, потому что он убегает не к новому хозяину, а в никуда.

* * *

Мне никогда не надоедает читать об отшельниках, особенно о таких, про кого говорили, что они «устали искать Бога». Неудачники Пустыни меня восхищают.

* * *

Если бы Рембо каким-нибудь чудесным образом продолжал творить (что так же невероятно, как представить себе Ницше, выпускающего книгу за книгой после «Ecce Homo»), он, в конце концов, образумился бы и остепенился, начал комментировать собственные прежние выходки, объяснять свои поступки и самого себя. Избыток сознательности есть кощунство и форма профанации.

* * *

Я всегда поддерживал и поддерживаю одну простую мысль: все, что ни делает человек, рано или поздно обернется против него же. Мысль не нова, но я защищаю ее с ожесточенной силой убеждения, в котором нет ни следа фанатизма или сумасшествия. Нет такой пытки или бесчестья, которых я не согласился бы вытерпеть ради нее, и не сменяю ее ни на одну другую истину, ни на одно другое откровение.

* * *

Пойти дальше Будды, подняться над нирваной и научиться обходиться без нее… Ничто тогда тебя не остановит, даже идея освобождения, которую будешь считать лишь досадной помехой, докукой и задержкой.

* * *

Я питаю слабость к обреченным династиям, к разваливающимся империям, ко всем этим вечным Монтесумам, верящим в знаки, к гонимым и хулимым, к отравленным неизбежностью, к запуганным и снедаемым ужасом, ко всем, ждущим своего палача…

* * *

Мимо могилы критика, чьи желчные статьи я читал и перечитывал, я прохожу не останавливаясь. Не задерживаюсь я и перед могилой поэта, который при жизни только и думал, что о своем конце. Меня занимают другие, нездешние имена, связанные с безжалостным и умиротворяющим учением, с таким видением мира, благодаря которому дух освобождается от всех навязчивых идей, включая самые мрачные. Нагарджуна, Кандракирти, Сантидева…[29] Хвастуны, которым нет равных, диалектики, преследуемые идеей спасения, акробаты и апостолы Пустоты. Мудрейшие из мудрых, для них вселенная была всего лишь словом…

* * *

Осень за осенью я наблюдаю, с какой поспешностью падают с деревьев листья, и не перестаю испытывать удивление, сменяемое чувством, которое больше всего походило бы на бегущие по спине мурашки, если бы в последний момент его не вытесняла неведомо откуда берущаяся легкость.

* * *

Бывают минуты, в которые нашим единственным собеседником становится Бог, как бы далеки мы ни были от всякой веры. Обратиться к кому-нибудь другому кажется невозможным и просто безумным. Одиночество, достигшее последней стадии, требует крайней формы общения.

* * *

От человека исходит особенный запах. Он один из всех животных пахнет трупом.

* * *

Часы отказывались течь. День казался далеким, немыслимым. На самом деле ждал я не дня – я надеялся забыть про упрямое время, которое упорно не желало идти вперед. Осужденный на казнь, говорил я себе, гораздо счастливее – он,