Костер Монсегюра. История альбигойских крестовых походов - Зоя Ольденбург

В самой основе переговоров, предложенных Раймону VII, таилось противоречие: по одну сторону находился властитель воюющей страны, пожелавший заключить мир, по другую – отлученный без прав и без титулов, дерзнувший оспаривать у короля земли, принадлежащие ему по решению Церкви. Миссия аббата из Грансельва адресовалась к графу Тулузскому. Явившись в Мео, Раймон представлял собой всего лишь отлученного, которому оказали слишком много чести, согласившись принять его безусловную капитуляцию. Предшествовавшие переговоры были не более чем приманкой, призванной завлечь графа в западню.

В Мео у него не было выбора: либо принимать все условия, либо прекращать переговоры. В конце концов неизвестно, смог бы граф в случае прерывания переговоров беспрепятственно вернуться и продолжать войну: после подписания мирного договора его и то держали под арестом в Лувре, а если бы он отказался подписать, его вряд ли пощадили бы.

Изменения, внесенные легатом в проект договора, были весьма значительны. Во-первых, Тулузу следовало снова лишить стен, следовательно, срыть около километра укреплений. Нарбоннский замок, резиденцию графов Тулузских, надлежало освободить для короля. Суммы по возмещению военных убытков церквам и монастырям (в том числе аббатствам Сито и Клерво, которые располагались вне Лангедока и, следовательно, не понесли никаких убытков) поднялись на небывалую высоту, равно как и суммы на содержание охраны Нарбоннского замка (20000 марок на четыре года). Граф был обязан также выделить 4000 марок на содержание вновь открывающейся в Тулузе школы теологии, где будут преподавать учителя, приглашенные королем и Церковью. И, наконец, граф обязуется преследовать еретиков, поручив их розыск своим баилям, платить по 2 марки серебром каждому, кто поможет поймать еретика, конфисковать имущество отлученных, не примирившихся с Церковью в течение года, не доверять общественных должностей евреям и заподозренным в ереси и наказывать всех, кто не подчинится условиям этого соглашения, и в первую очередь графа Фуа.

Наследница и наследственное право графа переходят, как условлено, к королю Франции. Король наследует и в том случае, если его брат (супруг наследницы Тулузы) умрет бездетным или же у графа будут еще законные дети. Все это противоречило обычаям и не отличалось логикой, но для упрочения завоевания графства Тулузского королю нужен был формальный предлог. Им и стал брачный договор. Надо думать, что и Раймон VII рассчитывал на непреложность наследственного права: ему было всего 32 года, он имел предостаточно времени, чтобы жениться еще раз и нарушить чересчур амбициозные планы регентши.

Многие историки, начиная с Дона Весетта, упрекали его за этот договор. Нам неизвестно, какое давление на него оказывали, но очевидно, что и для него, и для его современников это был «мир поневоле»[144], а значит – непрочный, и нарушить его можно было в любой момент, в зависимости от обстоятельств. У всех еще не стерся в памяти прецедент Латеранского Собора. Договоры испокон веков свято соблюдали только победители, для побежденных они были не более чем клочком бумаги.

Условия договора одобрил синод Мео, и теперь его оставалось только торжественно подписать юному королю и регентше. Церемония была назначена на святой четверг, приходившийся на 12 апреля. Только теперь, на паперти собора Нотр Дам де Пари, в присутствии королевы, баронов, легатов и епископов, парламента и народа Парижа граф считался оправданным и возвращенным в лоно Церкви.

Этот день, ознаменовавший мир между королем Франции и крупнейшим из южных вассалов, должен был завершиться с подобающей случаю помпой. Дипломатический акт перешел в грандиозный спектакль с трибунами, ступенями, ярусами, располагавшимися вокруг паперти нового, сверкавшего золотом и свежими красками собора, с которым состязались в великолепии пышные и яркие одеяния дам, баронов и прелатов, стяги, ковры, балдахины, доспехи королевской стражи и кони в роскошных сбруях. Королева и юный Людовик XI восседали на тронах в окружении баронов слева и прелатов справа. Перед королем возвышался пюпитр с Евангелием, на котором граф должен был поклясться выполнять мирный договор.

Сказать по правде, на этой церемонии графу следовало бы выглядеть не как князю, приехавшему подписывать мирный договор, а как побежденному, которого волокут за каретой победителя. Сорока годами раньше очень похожее соглашение навязали Феррану, графу Фландрии, привезенному в Париж на телеге, под улюлюканье толпы, с цепями на руках и ногах. Народ, всегда падкий на зрелище унижения знатного сеньора, видел в графе Тулузском заклятого врага французского короля, поделом наказанного за измену. Но ведь Раймон VII вовсе не был ни поверженным в бою пленником, ни клятвопреступником. Он явился по своей воле для заключения мира, более выгодного для Франции, чем для его страны. И если его во что бы то ни стало надо было представить как побежденного, с которым говорят лишь из милости, то случилось это (вне зависимости от роли Церкви) потому, что династия Капетингов почувствовала себя в силе и возомнила свою силу божественной.

В присутствии короля, регентши и собрания прелатов и баронов королевский нотариус вслух зачитал текст договора, составленного от имени графа Тулузского, который, в конечном счете, единственный был кому-то что-то должен. Ни король, ни Церковь ему ничего не обещали, кроме освобождения тулузцев от прежних обязательств по отношению к королю и Монфору. Строго говоря, эти обязательства давно уже потеряли реальный смысл. Вот что говорилось в договоре от имени графа: «Да узнает весь мир, что, ведя долгую войну против святой римской Церкви и нашего дражайшего сеньора Людовика, короля Франции, и всем сердцем желая вновь воссоединиться со святой римской, Церковью и верно служить сеньору, королю Франции, мы, путем собственных усилий и усилий посредников, желаем достичь мира. Да будет он с Божьей помощью заключен между римской Церковью и королем Франции с одной стороны и нами с другой, и да будет так»[145].

Есть нечто забавное в этом договоре, где Церковь оказывается низведенной до положения воюющей стороны. Никогда еще двусмысленное смешение власти светской и духовной не заходило так далеко. Получилось, что Церковь, чтобы оправдать отлученного, вынуждена сначала лишить его владения через посредство третьего лица. Истоки этой странной ситуации восходят еще к Латеранскому Собору: с точки зрения Церкви, король как законный владелец (а тем более как наследник Монфора) может свободно распоряжаться всем.

Помимо объяснений с Церковью, графу и его делегации нечего было ответить на аргументы, явно базирующиеся на чистом юридическом вымысле. Зато Церковь выдвинула свои условия: истребление еретиков всеми возможными средствами, реституция церковного имущества, возмещение убытков церквам и особам духовного звания, основание школы теологии, покаяние в Святой Земле и т. д.

Королевский мир вступает в силу только после заключения брака между дочерью графа и одним из братьев короля. Никогда еще такой роскошный подарок не принимался с подобным высокомерием: «Надеясь, – гласит договор, – укрепить нас в преданности Церкви и верности его царственной персоне, король оказывает нам милость получить нашу дочь в супруги одному из своих братьев и жаловать нам Тулузу с ее диоцезом, исключая те земли, что были получены от короля маршалом и принадлежат ему. После нашей смерти пусть графство и город отойдут к нашему зятю, а в случае отсутствия такового – к королю...». Таким образом, классическое право наследования превращалось в королевский произвол, в повод, изобретенный королем, чтобы отдать во владение будущему тестю одного из своих братьев его же собственные старинные домены. Между тем Раймон VII, сам внук французской принцессы и английского короля, вряд ли воспринимал брак своей наследницы с братом французского короля как милость.

Публичное чтение этого скользкого договора последовало с оглашением списка крепостей, стены которых подлежали срытию, с перечислением сумм к выплате за убытки и требований вассальных клятв, вплоть до последнего пункта, где король обязывался освободить жителей Тулузы от всех обязательств по отношению к себе, к своему предшественнику и к Монфору. По окончании чтения граф и король поставили под договором свои подписи.

После завершения процедуры подписания и после того, как граф пообещал оставить в качестве гарантов своей лояльности двадцать заложников из свиты, его, наконец, признали примиренным с Церковью. Но признание это последовало лишь за публичным унижением, которое за двадцать лет до него уже претерпел на паперти Сен-Жильской церкви его отец. Его раздели, надели на шею веревку, после чего легат Ромен де Сент-Анж и легаты польский и английский провели его босого через весь собор, поставили на колени перед алтарем, и кардинал-легат высек его розгами. «Жаль было смотреть, – восклицает Гильом Пюилоранский, – как знатного вельможу, который так долго противостоял нашествию столь могучих народов, ведут до алтаря босого, с веревкой на шее»[146]. Хронист сам был родом из Тулузского диоцеза и почитал своих князей. Но большинство присутствующих его боли не разделяли: для них граф Тулузский был чужаком, врагом Франции, вторым Ферраном Португальским.