Рассвет пламенеет - Борис Беленков

— Нынче, слушайте-ка, невеселы что-то. Все промеж собой по-своему бормочут. Глаза б не глядели… Настя сказала, очевидно, тысячу раз думанное, желанное, с глубоким и искренним чувством презрения к гитлеровцам. Но для Лены ее замечание не было уже открытием. Она теперь и сама это чувствовала. В ответ Насте только подморгнула, усмехнувшись. Утвердительно затем кивнув головой, продолжала прислушиваться к разговору капитана и лейтенанта, все время стараясь не пропустить ни одной какой-нибудь важной, оброненной врагами фразы. По мере того как она доосмысливала все услышанное, ее все сильнее охватывала радость от предчувствия, что у немцев скоро перестанет ладиться дело. «Вот, заговорили-то они как! — думала она. — О, как хорошо, что я знаю немецкий язык и они не догадываются об этом».

Затем у нее возник вопрос: «Но как сообщить нашему командованию об этом? Всего же не передашь, — надо хорошо, коротко и понятно изложить о главном: немцы здесь думают зимовать, а часть своих войск куда-то перебрасывают. Владикавказ? — мысленно повторила она. — Ведь это, кажется, по-теперешнему город Орджоникидзе?». И она уже хотела о том спросить у Насти, как вдруг за спиной у себя услышала шаги — легкие, но быстрые, как дуновение ветра.

К ним вышел лейтенант. Он утром видел здесь Лену. Подойдя ближе, присел на скамейку, поставив локти на стол. Так он долго сидел в одном и том же положении, собираясь о чем-то заговорить, но всякий раз останавливался, задумываясь о чем-то.

— Милай барышня, ви сыграит нам немножко? — спросил он, наконец, подавшись вперед лицом.

Лена медлила с ответом, в то время как Настя, прямо еле сдерживаясь на своем месте, со страдальческим сочувствием смотрела на нее, а затем, точно метая искрами в глазах, коротко бросила взгляд на гитлеровца.

Дайте хоть щи дохлебать, — не выдержала она.

Для Лены музыка была чем-то святым, временно отступившим в глубину ее сердца. И тревожить сейчас эти упрятанные в себе чувства ей было больно. И все же она ответила несколько уклончиво:

— Не знаю, выйдет ли у меня, — я пальцы исцарапала, — с видимым сожалением сказала девушка и показала лейтенанту свою правую руку, пальцы на которой действительно оказались с запекшейся кровью на кончиках.

— Очшень жал, очшень. Позволийт поцеловать ваш маленький пальчшик, милай барышня? — и он схватил ее ладонь, припав губами.

Лена еле сдерживаясь, чтобы не вырвать руку и не вскрикнуть от чувства гадливости, ощутив прикосновение холодных и сухих губ его к коже руки своей. Но она этого не сделала, мысленно произнося: «Спокойно, это тебе, Лена, еще не последнее испытание».

Часть вторая

I

Войска Северной группы Закавказского фронта не соприкасались с войсками Черноморской группы: они были разделены горным хребтом. Но в Моздокскую степь доходили слухи, что дивизии Клейста, прорываясь к Черноморскому побережью, устремляются к Туапсе. В сторону Новороссийска они заняли Горячий Ключ.

С октября 1942 года на левом берегу Терека наступил период позиционной войны. Противник не переходил в решительное наступление, а наши к такому наступлению готовились. В районе Ищерской катился неумолчный гул: снаряды и мины непрерывно рвали землю. Между буграми, в глубоких впадинах застаивался смрадный дым. Он медленно расстилался низом и степи и проникал в окопы, заглушая горьковатый запах полыни. Дни были теплые, и чад затруднял дыхание.

Разминая затекшие ноги, Симонов шагал за бугром позади своего наблюдательного пункта. Затем он снова забрался в окоп на бугре и, вооружившись биноклем, стал подсчитывать расстояние, насколько его минометчики перехватили дальше окопов противника.

Позади комбата, за бугром в траншейке, расположился телефонист. Не поднимая головы и не двигаясь, Симонов передавал:

— На себя пусть потянут, на себя метров сто!

Минуту спустя снова ухнули мины.

Пятна земли, черневшие левее и дальше от цели, окутались дымом.

— Опять перелет! — с досадой проговорил Симонов.

— Перелет! — дуя в трубку, крикнул телефонист. — Перелет, да!

Спускаясь к телефонисту, Симонов увидел Магуру, пробиравшуюся к наблюдательному пункту. Подойдя ближе, она сказала:

— Решила навестить, не помешала?

Не ответив, Симонов приказал телефонисту:

— Свяжитесь с нашей батареей. Игнатьева мне!

— Я к вам по делу, разрешите, товарищ гвардии майор? — официально обратилась Магура.

— Разрешаю, в чем дело?

— Напротив вашего наблюдательного пункта за два дня четыре ранения!

— И один убит наповал, — поправил Симонов.

— Андрей Иванович, — тихо проговорила Магура, — все четыре раненых утверждают, что это снайпер действует. Нужно убрать!

— Лейтенант Игнатьев у телефона, — доложил телефонист.

Указав на траншейку, Симонов приказал:

— Залезайте. — Магура повиновалась. — Но как же его убрать, Тамара Сергеевна? Об этом вы, конечно, не думали.

Магура отрицательно покачала головой.

— Не знаю, а надо. Я сама готова ползти, зубами перервать ему глотку, негодяю…

— Верю, Тамара Сергеевна. Ценю побуждение…

— Людей выводит из строя, калечит…

Симонов взял телефонную трубку.

— Лейтенант Игнатьев, достаньте карту. Так. Вами занумерован ориентир номер семь. Да, обгорелый танк. Слушайте мою команду. Я скорректирую! Не бывает непознаваемого, есть только непознанное, слушайте. Ориентир семь, влево один двадцать, больше — шесть — снайпер! Один снаряд!

Передав трубку телефонисту, Симонов вскарабкался на бугор, достал карту, стал ждать.

— Снайпер в обгорелом танке? — спросила Магура.

— Никак нет, — ответил телефонист. — Триста метров левей. — Затем он заученно вскрикнул: — Выстрел!

Магура услышала легкий взрывной звук, донесшийся из-за линии обороны.

— Недолет, — отозвался с бугра Симонов.

Тамара Сергеевна не вытерпела и быстро поднялась к нему.

— Зачем вы сюда? — продолжая глядеть вперед, спросил он недовольно.

Она промолчала, прилегла почти рядом, наблюдая за передним краем противника. Три последующих выстрела все еще не накрыли цель. Магура это поняла по рассерженному голосу Симонова, то и дело выкрикивавшего какие-то цифры, которые повторял телефонист. Наконец, он вскрикнул:

— Батареей — огонь!

И только после четвертого залпа он обрадовано улыбнулся и коротко бросил:

— Прекратить огонь!

Магура вопросительно взглянула на майора.

— Да, кончили, — поняв немой вопрос, ответил он. — Давайте-ка спустимся вниз. Сожалею, что у меня нет полковой пушки, я тут вижу все… А так — сидим, постреливаем…

Он помолчал некоторое время, закуривая.

— Вам надо уйти отсюда.

— Если я уйду, вам станет легче? — с живостью спросила Магура, глядя ему в глаза.

— Да нет — легче или тяжелей, не в этом дело.

— А в чем?

— В боевой обстановке ваше место не здесь.

— Короче — по команде: кругом, шагом марш, так? — спросила Магура, кажется, больше с сожалением, чем с упреком.

Они стояли за изгибом траншеи так, что телефонист не видел их. Симонов взял ее руку, мягко спросил:

— Хочешь, я поцелую тебя?

— Только для того, чтобы я ушла?

— Безусловно и обязательно.

— Что это, Андрей Иванович… комедия?

— Нет, не комедия. В твоих же интересах — призываю: отправляйся в санпункт и здесь не появляйся без дела.

— А я не без дела сюда, — стараясь придать голосу твердость, сказала Магура.

Лицо ее, похудевшее и еще более удлиненное, стало вдруг сумрачным. Глядевшему на нее в упор Симонову даже подумалось, что она не такая уж красивая, как прежде ему казалось. Выражение темных, немного прижмуренных глаз сделалось каким-то неясным, — теперь в них уже не вспыхивали то задорные, то суровые огоньки. «Измоталась она — думал Симонов, чувствуя, что ему хочется сказать ей что-то ласковое. — Устала — вон губы как обветрились, покрылись множеством мелких морщинок, кое-где переходящих в кровоточащие трещинки. А за губами белые зубы — ишь, какие они у нее ровные. К ним, наверное, никогда не прикасался инструмент стоматолога, и она их аккуратно чистит даже на передовой. Вот только несколько тяжеловата у нее нижняя челюсть, — удлиненное лицо. А впрочем, все-таки Тамара красива».

— Часто случаются ранения с артериальным, опасным для жизни кровотечением, — после длительной паузы глухо, словно из отдаления, заговорила она снова, не торопливо, но четко. — А я иногда долгое время не знаю о таком положении человека. Не сразу ведь, а только когда стемнеет — несут, а раненый истек кровью!

С Симонова будто дуновением ветра сдуло мгновенное оцепенение, — вопрос о жизни людей всегда волновал его сильнее всяких личных переживаний.