Кладбище мертвых апельсинов - Йозеф Винклер

Толстые раздутые свиные ноги на блестящем подносе напоминают мне женские ноги в туфлях на шпильках. Пальцы свиных ног с содранными копытами, красные, словно ногти женских ног в туфлях на шпильках. На большом рекламном плакате свиные ноги обвиты рождественской лентой, на которой написано: «Виопе Feste!» Мясник пишет на клочке бумаги, лежащем на весах. Стрелка весов показывает вес предложения. Свиньи закрывают глаза на его писания, но бараны держат глаза открытыми и глядят мяснику в лицо, хотя в них уже нет жизни. Окровавленные утиные головы прячутся между крыльями. Мертвые они выглядят особенно жалкими и растрепанными. Едва зайдя в магазин тканей, я немею. Я должен немедленно развернуться и выйти к мясным рядам. Там, где мясо и кровь, у меня просыпается желание писать. Молодой продавец курятины похожим на меч ножом разрубает индюшачьи кости. За рыночными прилавками по улице с ревом несутся две красные пожарные машины. Я рад, что где-то в Риме пожар. Цыганка с морщинистым лицом, у которой на пальцах больше десятка металлических колец, ест черствую булку. Молодая цыганка, неся в руке пластиковый пакет с детскими пеленками, подходит к рыбным прилавкам. Торговка рыбой, желая продать лежащих в пластмассовом ящике угрей, все время выкрикивает: «Vuole! fresca! vuole!» и запускает руку в скользких, бьющихся в агонии угрей, открывающих и закрывающих свои маленькие пасти. Кольца мяса каракатиц заставляют вспомнить колечко крайней плоти Младенца Иисуса. Продавщица мяса каракатиц запускает палец в кольца их мяса, поднимает вверх руку и выкрикивает цену. Когда ко мне подходят двое слоняющихся по рынку уличных мальчишек и, поздоровавшись со мной, выпрашивают денег, я, не говоря ни слова, поворачиваюсь к похожему на алтарь рыбному прилавку, над которым рядком висят десять голых горящих лампочек, и рассматриваю рыбу, изо рта которой торчат кишки. Продавец рыбы, прежде чем опять положить в пластиковый ящик рыбу, которую он не может продать, опускает ее в бочку с водой. Молодой светловолосый торговец рыбой голыми руками засыпает льдом уложенную в коробку рыбу. «Но любовь…» – поет торговка рыбой и умолкает на полуслове. Она больше не знает слов. В лужице перед рыбным прилавком, рядом с акульими плавниками лежит мокрый клочок газеты, на котором я вижу рекламу фильма Ингмара Бергмана «Фанни и Александр». Когда молодой светловолосый парень поскальзывается в кузове машины и падает лицом на лед и рыбу, помощник, смеясь, говорит что-то торговцу и его жене. Парень газетой вытирает лицо. На прилавке торговца, продающего только замороженную рыбу, скользя по гладкой мороженой рыбе, крутится электронный калькулятор и указательным пальцем руки в розово-красной резиновой перчатке жмет на клавиши. За его спиной, на стене холодильника приклеена пара рождественских звезд. У прилавка, на котором выставлены фрукты, две одетые в коричневое монахини выбирают апельсины, давая их продавцу, кладущему их на допотопные весы. По талии они опоясаны белыми четками с серебряным распятием на конце, бьющимся при ходьбе об их девственные бедра. Из восьми куриных лапок, связанных ими в кольцо, монахини делают корону для Распятого и возлагают на его кровоточащую главу. Как в целлофановых смирительных рубашках, упакованные по три штуки, в ящике друг на друге лежат апельсины «Jaffa» над фруктовым прилавком, подобно стоящему фаллосу горизонтально висит пластиковый банан с голубой наклейкой «Chiquita». Пластиковые ванны с плавающими в рассоле зелеными и черными маслинами накрыты толстым целлофаном. На оборотной стороне целлофана, над маслинами висит множество желтых масляных капель. Толстая продавщица лимонов, подняв в руке пластмассовую сетку с пятью лимонами без бумажной обертки, так как никто не подходит к ее прилавку, кричит, открывая беззубый рот: «Cinquecento Lire!» Торговец фруктами, не говоря ни слова, оттесняет меня в сторону, когда я со своей записной книжкой с изображениями высохших обряженных мертвых тел епископов и кардиналов из Коридора Священников катакомб капуцинов в Палермо оперся о его прилавок, мешая работать. Толстая черноволосая женщина, держа в руках два пакета с овощами, подбородком указывает на петуха. Продавец ножом обрезает веревку, на которой был привязан петух, берет его под крылья, запрокидывает ему голову назад и, зажав его лапы между коленями, медленно перерезает ножом горло. Петух бьется в агонии, кровь брызжет во все стороны. Птица широко расправляет крылья, так что на них можно видеть каждое перо, и судорожно дергает желтыми лапами с длинными когтями. Моя мать сперва оглушала петуха обухом топора, а затем ножом перерезала ему горло, держа кровоточащую рану над сточным желобом в стойле. Ребенком я, как-то раз наблюдая ритуал забоя курицы, спросил у пьющей таблетки от нервов матери, почему курица так дергается перед смертью. «Это нервы!» – ответила она. Торговец курами на рынке площади Виктора Эммануила ощипывает петуха под внимательным взглядом толстухи, поставившей свои пакеты с овощами рядом с собой на асфальт, он отрубил топором, на лезвии которого засохла кровь, голову петуха. Носком туфли он отбрасывает ее под доски своего павильона. Быстрым привычным движением он потрошит птицу, отрубает ей лапы, которые бросает в кучу отбросов, и сначала заворачивает окровавленного петуха в кальку, на которой, словно водяной знак, напечатан Колизей, затем в коричневую оберточную бумагу и сует в голубой полиэтиленовый мешок. В стоящих друг на друге желтых пластиковых ящиках с круглыми отверстиями сидят куры и зайцы и испражняются друг другу на головы. Запах куриного помета с детства был отвратителен, когда я должен был идти в курятник, чтобы достать из-под наседок несколько белых, свежих, еще теплых, чаще всего испачканных пометом с прилипшими куриными перьями яиц и принести их матери. Куры и петухи, сонно сидя на испачканных навозом жердочках, кудахча, в страхе вздрагивали, когда я открывал дверь курятника и включал электрический свет. Как-то раз, когда я забыл закрыть лаз, через который куры вечером залезали внутрь и вылезали во двор, лиса ночью опустошила курятник. На следующее утро меня разбудила батрачка и, не проронив ни слова, схватила за ухо и потащила в курятник. Под насестом лежало восемь мертвых кур. Двух кур лиса утащила. Мне пришлось разгрести снег и киркой выкопать за компостной кучей яму в твердой земле и зарыть в ней мертвых кур. В тот день я был оставлен без обеда. Отец рассказал, как однажды они, подростками, вместе с братом вырвали из пасти лисы уже мертвую курицу и похоронили ее в компостной куче. Негритянка роняет на асфальт перед ларьком с гигиеническими товарами проездной билет в римский автобус. Она не наклоняется за ним, а встает на колено и поднимает голову, глядя на меня, пытаясь поднять билет. Молодой продавец робко движется под диско-музыку из включенного радиоприемника, который стоит среди кусков мыла, щеток, порошков для чистки, зубных паст и губок. Негритянка, которая сейчас покупает такую же зубную пасту, что использую и я, чувствует во рту тот же самый вкус, что и я, когда чистит зубы. Продавщица поднимает голову в надежде, что я что-нибудь куплю, но я не покупаю негасимую лампаду в золоченой чаше которой колеблется приклеенная к ней облатка, на которой водяным знаком стоят отпечатки пальцев покойного папы Иоанна XXIII. В парке Виктора Эммануила, за торговыми рядами, мясник таскает за волосы бродягу и толкает его на землю. По дороге катится наполовину наполненная красным вином бутылка. Друзья разъяренного мясника не дают ему бить бродягу окровавленным носком ботинка в живот. Пьяному бродяге с трудом удается снова встать на ноги. Пока он, пытаясь подняться, широко разводит руки, спотыкаясь о бутылку с красным вином, я узнаю его. Это тот самый бродяга, что несколько дней назад на станции метро «Термини» мешал гитаристу, так что тот, ругаясь, прервал игру и разбил об пол полную бутылку вина. Пока торговцы убирали и запирали свои лавки, появились нищие и нищенки, ищущие в кучах выброшенной зелени пригодные листья, полусгнившие овощи и фрукты, куриные головы и лапы, окровавленные кости и потроха, корки сыра, сала и колбас, вытаскивая их из куч отбросов и набивая ими свои пластиковые мешки. Одна из трех женщин, склонившихся над мусорным бачком, чистит, опершись локтями о край бачка, полусгнивший мандарин, ест пару долек и смотрит на мясника, вытирает серой матерчатой сеткой кровь со стекла своей витрины. Торговец фруктами гонит женщину, выискивающую виноградины, которая мешает ему убирать. Женщина в растоптанных туфлях стоит на деревянном ящике и так надолго зарывается в мусорный контейнер, что я едва мог видеть ее лицо. Худой мужчина выуживает пару сырных корок из сухой мусорной кучи, прежде чем приняться за гору полусгнивших мандаринов. С пластмассовым ведром, наполненным листьями салата, индюшачьими лапами, куриными, рыбьими головами, полусгнившими виноградными гроздьями и подгнившим апельсинами, босоногая женщина удаляется с рынка площади Виктора Эммануила и идет по улице мимо торговцев цветами. Старик с длинной седой бородой, используя ржавое инвалидное кресло как передвижную корзину для покупок, идет между мясными рядами с набитыми овощами пластиковыми пакетами. В пластиковом пакете цыганки, держащей на руках ребенка, на самом верху лежит спиртовка.