Мотылек летит на пламя - Лора Бекитт

— Да, О’Келли. Айрин О’Келли. Бриджит звали мою мать. Только это было очень давно, в другой жизни.

Руби в изумлении обернулась.

— Ты вспомнила! Как же все просто! Ты права: за этими стенами совершенно другая жизнь!

— Ищи, — сказала Айрин, — я вспомнила не все.

— Ты помнишь, откуда ты?

— Я приехала из Ирландии.

— Кто упрятал тебя сюда?!

— Догадываюсь, но точно не знаю.

— В каком году? На документах проставлены даты — так было бы проще искать.

— Этого я не помню.

— Ты права: здесь нет времени.

Потеряв терпение, Руби свалила бумаги в кучу, а потом принялась лихорадочно раскидывать.

— Ты умеешь читать? Тогда помогай!

Они возились не менее часа, пока нашли то, что нужно. Руби чихнула, отряхнула пыль с волос, уселась на пол и заглянула в документ.

Айрин присела на корточки. Содержимое этих бумаг для нее было ни больше ни меньше как Божьим откровением. В них было записано ее прошлое, а также лежал ключ к будущему, будущему, которое перечеркнула чья-то невидимая, властная рука.

— «Дни мои прошли; думы мои — достояние сердца моего — разбиты»[12], — как нельзя к месту повторила она слова, которые некогда слышала от отца Бакли. Она его вспомнила. Значит, вспомнит и остальное.

Губы Руби шевелились — она читала. Айрин ждала, не сводя с нее взгляда, наблюдая за тем, как меняется ее лицо.

Внезапно Руби с силой скомкала бумаги и произнесла странным, чужим голосом:

— Зря я это затеяла. Пошли отсюда!

На что Айрин тихо, но твердо ответила:

— Отдай!

Глаза Руби забегали, она прижала документы к груди, потом вскочила и попыталась затолкать их на верхнюю полку. Завязалась бесшумная борьба. Бумажный поток хлынул на пол, и в комнатке воцарился хаос.

Возможно, из-за отчаянного желания узнать правду Айрин оказалась сильнее. Запыхавшаяся, растрепанная, она вырвала добычу из рук Руби, расправила листы и впилась взглядом в неровные строки.

Руби тяжело дышала. Она успела проговорить:

— Постой! Тебя в самом деле зовут Айрин О’Келли, и с тобой произошло нечто ужасное — неудивительно, что ты повредилась умом!

— Мне все равно. Я хочу знать правду.

У Руби лязгнули зубы. Она никогда не страдала избытком милосердия; навидалась и звериной грубости, и жестокости и всегда считала, что человека проще научить плавать, если без колебаний швырнуть его в воду. Но то, что содержали эти бумаги, было слишком даже для нее.

— Хочешь знать правду?! Ты… тебя изнасиловал темнокожий невольник твоего дяди, после чего ты родила ребенка, который умер. У тебя были очень тяжелые роды, началась горячка, и ты очнулась такой, какой сюда попала. Родственники не захотели и не смогли держать тебя дома.

Айрин пошатнулась. Она перестала ощущать реальность. Память унесла ее сперва на зеленый остров, а после вернула туда, откуда начался ее печальный путь во тьму.

Она вырвалась из душной комнаты, словно надеясь, что глоток свежего воздуха поможет ей преодолеть острую боль, которая впилась в нее с такой силой, что она не могла ни кричать, ни звать на помощь.

Мрак охватил ее со всех сторон, и она боролась с ним, разорвав на себе рубашку и расцарапав лицо. Перед глазами плыли грязно-белые стены коридора, в ушах стоял гул, а грудь сжимало железным обручем. Когда Айрин наконец поняла, что желает вырваться из самой себя, она упала на пол и застыла без единого движения и стона.

Руби сидела на грязном матрасе в комнате с голыми стенами. Звенящая тишина нарушалась лишь редкими шагами сестер.

Два раза в день одна из них проталкивала под решетку поднос, который Руби с решительным видом отодвигала обратно.

Она хотела видеть доктора Брина. Она желала знать правду о своей судьбе и о судьбе той, чью хрупкую жизнь до основания разрушила неосторожным прикосновением.

Наконец доктор пришел. Остановившись по другую сторону решетчатой двери, он вопросительно уставился на Руби, которая сказала, вызывающе тряхнув головой:

— Я позвала вас для того, чтобы задать вопрос: я в тюрьме? Или в монастырской келье? Если последнее, то не кажется ли вам, что мне поздно постригаться в монахини!

— Мисс Хоуп, вы в больнице.

— Вот как? Значит, таким образом меня лечат?

Доктор смотрел на нее с нескрываемой жалостью.

— Увы, мисс Хоуп, ваш случай безнадежен, и вы это знаете. Я решил вас запереть, чтобы вы еще чего-нибудь не натворили. Что касается вашей болезни, ее можно вылечить лишь отрубанием рук.

Руби презрительно усмехнулась.

— Вы узнали об этом только сейчас? Кстати, куда подевалась «дорогая Руби»?

— «Дорогой Руби» больше нет. Я должен признать, что ошибся. Вскоре вас увезут отсюда.

— Куда?

— В тюрьму.

Руби достойно приняла удар. Она только сказала:

— Хорошо, что вы умеете признавать свои ошибки.

Доктор Брин нахмурился.

— К сожалению, некоторые из них слишком дорого обходятся.

— Вы имеете в виду Айрин О’Келли?

— И ее тоже.

— Я хочу знать правду о том, что с ней стало.

— Правду? Вы сами часто ее говорите? — поинтересовался доктор Брин.

Руби моргнула.

— Почти никогда.

— Тогда откуда столь сильная жажда истины?

Руби тайно вздохнула. В глубине души она понимала, что натворила, хотя и не хотела этого показывать. Словно хищная птица, она напала на беспомощную добычу, впилась в нее мощными когтями и уничтожила. Просто так, ни за что.

Однако она скорее умерла бы, чем призналась, что ее гложет чувство вины, а потому небрежно произнесла:

— Мне кажется, неправильно скрывать от больных все, даже то, как их на самом деле зовут. Я имею в виду все ту же мисс О’Келли.

— Мисс Хоуп, вы не видели, какой она сюда попала. Я добился с ней больших успехов, а вы все испортили.

Руби приподняла брови.

— Успехов?

— Она хорошо себя чувствовала, — ответил доктор Брин, игнорируя иронию.

— Вы добились того, что она ничего о себе не помнила, ни к чему не стремилась, ничего не хотела. И это вы называете хорошим самочувствием?

— В ее случае — да. Одно время в ее жизни были только Naht und Nebel[13], хотя едва ли это вам о чем-то говорит. Потом она понемногу научилась радоваться зелени в парке, солнечному свету, теплу. Когда я назвал ее «Бриджит»[14], просто потому, что она ирландка, она впервые ожила, повернула ко мне лицо, посмотрела на меня. Потому с тех пор я и звал ее так.

— Она не была самой собой, — упрямо заявила Руби.

— Боюсь, она никогда уже ею не станет.