Тэмуджин. Книга 1 - Алексей Гатапов

Таргудай, скользя по юрте нарочито презрительным равнодушным взглядом, вновь на несколько мгновений остановился на нем, и Тэмуджин понял, что тот не забыл про него и тоже следит за ним. Тэмуджин знал, что все последнее время Таргудай был соперником отца Есугея и украл из их куреня табун кобылиц. «Глупый, видно, человек, – подумал он. – Разве настоящий нойон позарится на какие-то несколько кобылиц, чтобы из-за них уронить свое имя?»

Таргудай еще раз бегло посмотрел на него, и тут их взгляды встретились в упор. Тэмуджин не отвел от него взора. Глаза Таргудая от удивления и негодования расширились, а потом сузились, будто стараясь хорошенько рассмотреть его. Могущественный тайчиутский нойон, видно, был изумлен тем, что такой молодой парень смеет на него так дерзко и открыто смотреть в то время, когда многие взрослые нойоны при встрече с ним спешат отвести свои взгляды и уйти в сторону. Тэмуджин продолжал смотреть. В другое время тот, наверно, накинулся бы на него, взялся за кнут, но здесь было не место, и он, задержав на нем взор еще немного, будто запоминая, отвернулся.

XII

Вскоре после похорон Тодоена резко наступили холода. Задули осенние ветра, долгие, пронизывающие. Быстро облетели последние листочки на деревьях, и теперь оголившиеся тальники на берегу под резкими порывами зябко прижимались друг к другу.

По небу над Ононом теперь часто кочевали низкие серые тучи, приплывая из-за северных гор. Раза два выпадал ранний снег, но, пролежав день-другой, медленно стаивал под скудными лучами солнца, с трудом прорывавшими узкие бреши в облаках, высыхал под пронзительным степным ветром. Но все чувствовали: это последние силы умирающей осени, и со дня на день может прийти зима. Онон по берегам охватывало тонким льдом, а на середине тяжело перекатывалась темная, загустевшая как бычья кровь, вода.

Курень притих, и, казалось, наполовину обезлюдел. Малые дети, старики и старухи, за лето привыкшие к жаре и теплу, отсиживались у очагов, не выглядывая без нужды из юрт, пологи которых теперь были наглухо заткнуты. Да и большинство мужчин теперь находилось на осенних пастбищах, при стадах и табунах. Лишь по утрам и вечерам, когда айлы доили своих коров, суетливой беготней между юртами и крикливыми женскими голосами оживал курень. И снова все замирало до следующего раза. Из дымоходов жилых юрт непрерывно валил густой серый дым, прибиваясь под ветром к земле, клочьями уносился в степь.

В последние дни Оэлун уже с нетерпением ждала прихода Даритая со сватами. Ждала, чтобы разом порвать с нудным беспокойством ожидания и со смутной надеждой на лучший исход, на то, что, может быть, все обойдется по-хорошему и останется все по-прежнему. Надежда эта, затаившись на самом донышке сердца, как Оэлун ни прогоняла ее, зная, что никогда она уже не сбудется и не вернется прежняя жизнь, когда они, казалось, властвовали над своей судьбой, как дурная птица упорно вила свое гнездо. Оэлун твердо знала, что как только она откажет Даритаю, нойоны тут же поделят их улус между собой.

«Что же нам останется после того дележа, – в который раз она с тайным страхом спрашивала себя. И каждый раз, подавляя тревогу, она внушала себе: – Должны же оставить хоть по небольшому стаду коров и кобыл. Ведь не такой был человек Есугей, чтобы детей его как безродных харачу оставить без корма…»

Вестей от Мэнлига, единственного человека, который присматривал за их улусом, давно не было. Резко сократились прежде в изобилии доставлявшиеся в их айл молочные продукты: масло, творог, арса. Возчики, пришедшие с последним обозом с осенних пастбищ, смущенно прятали глаза, говоря ей, что корма в этом году плохие и сильно сократился удой.

Оэлун чувствовала, что порядок в хозяйстве стремительно рушится, но сделать ничего не могла, зная, что от нее теперь ничего не зависит.

– И зачем ты себя так мучаешь? – говорила Сочигэл, пытаясь ее образумить. – Все равно нам теперь ничего не принадлежит.

Но с тем большей ревностью Оэлун следила за домашним хозяйством, за полусотней дойных коров и тремя десятками кобылиц, бывших при айле. Надеялась, что если даже весь остальной скот разберут сородичи, то эти останутся при них и она прокормит семью.

Боязнь перед будущим сделала ее бережливой. Если раньше шкуры и войлок, привозимые от многочисленных стад, Оэлун использовала без раздумий, без жалости раздаривала женщинам куреня, то теперь она берегла каждый кусок, заботливо складывая их в кожевенной юрте.

В один из вечеров, в поздних сумерках, в айл Есугея приехал гость. Вся семья собралась на ужин в большой юрте, когда снаружи раздался топот копыт.

Оэлун положила деревянный ковшик в котелок с дымящейся арсой и, сдерживая тревогу в груди, посмотрела на Сочигэл.

– Кажется, гость дальний, – сказал Тэмуджин, прислушиваясь к глухим лошадиным шагам, и встал с хоймора.

Выйдя из юрты, в густеющей тьме он увидел всадника на белом коне. Всадник молчал, но конь его Тэмуджину показался знакомым. Привыкнув к темноте, он с радостью в груди узнал жеребца Кокэчу.

– Это ты? – узнавая, наконец, в застывшем всаднике и самого Кокэчу, он пошел навстречу к нему. – Почему так долго не показывался?

Тот молча слез, подождал, пока Тэмуджин привязывал его коня, коротко сказал:

– Дел было много.

– Ну, пойдем в юрту.

Приподнимая полог, на мгновение выпуская из юрты яркий свет костра, Тэмуджин пропустил гостя вперед.

– Так это же Кокэчу! – воскликнула Сочигэл, оглядывая его с ног до головы. – Какой ты стал большой, Кокэчу!

Оэлун, прикрываясь рукой от огня, внимательно посмотрела на него и, заметив на его лице улыбку, не смогла скрыть успокоенного вздоха.

– Проходи, Кокэчу, садись, – пригласила она, снова берясь за ковшик и чаши, – отведай с нами белой пищи.

Братья выжидательно разглядывали молодого шамана.

Тэмуджин усадил гостя рядом с собой. Оэлун ему первому подала чашу с дымящейся арсой. Некоторое время все ели молча, давая гостю утолить голод. Тот ел неторопливо, с укоренившимся достоинством взрослого человека. Можно было подумать, что он сейчас не из степи приехал, одолев далекий путь, а только что вышел из-за стола в соседней юрте и здесь пробует пищу лишь для приличия, не желая обидеть хозяев. Глядя на него даже Хасар и Хачиун, обычно хищные и нетерпеливые в еде, выпрямили спины и с деланным равнодушием тянули арсу из своих чаш.

– Как поживают твои мать и отец? – выждав время, спросила Оэлун.

– Живут неплохо, но в последнее время отец болеет, из дома не выходит.

– Что же случилось? – обеспокоилась Оэлун. – Не опасная ли болезнь?

– Слава богам, опасного нет, только вот холода набрался в степи, – говорил Кокэчу, отставляя чашу. – В последний месяц ему много пришлось ездить и под дождем, и под ветром, вот и простудился.

– Пусть боги дадут ему силы.

Поговорив о новостях, Кокэчу, наконец, выложил главное.

– Я принес вам вести от моего отца, – сказал он и взглянул на Оэлун.

Та внимательно посмотрела на него и негромко сказала:

– Хасар, уведи всех младших в малую юрту.

Когда у очага остались одни старшие, Кокэчу сказал без обиняков:

– Мы знаем, что вы не перейдете к Даритаю, и поэтому скоро от вашего улуса не останется ничего. Уже сейчас от вас начинают уходить люди. Вчера одиннадцать айлов с осенних пастбищ ушли к Таргудаю, да и за других никто не поручится. Отец послал меня сообщить об этом нойонам, братьям Есугея. А вам он передает, что он спрятал в надежном месте девять хороших лошадей, девять дойных коров и полсотни овец из ваших стад. Это на тот случай, если нойоны вам ничего не оставят, тогда вы не будете голодать. Но в первое время скот побудет у него, чтобы не было подозрений. А вы потом будете незаметно оттуда их забирать.

– Пусть хранят боги твоего отца, – блеснув глазами, благодарно прошептала Оэлун. – Теперь нам ничего не страшно. Тэмуджин с Бэктэром, на всю жизнь запомните, кто нам помогал в эту тяжелую пору…

Сочигэл, сдержанно поджав губы, коротко покосилась на нее.

Кокэчу предложили переночевать у них, но он отказался.

– Отец, уходя на осенние пастбища, одну здешнюю юрту оставил на месте, не стал снимать. За ней теперь присматривает одна наша старая служанка. Там и переночую, заодно поклонюсь старому очагу.

После того как, попрощавшись, ушел Кокэчу и за ним закрылся полог, в юрте долго стояла тишина. В очаге мягко и бесшумно горел сухой коровий аргал. Оэлун и Сочигэл молча допивали арсу. Тэмуджин и Бэктэр, насытившись, ушли на мужскую половину и сидели рядом на широкой лосиной шкуре, прислонясь спинами к решетчатой стене.

Тэмуджин смотрел на отцовское знамя, висевшее на северной стене рядом с родовыми онгонами – остро отточенное железное копье на старом березовом древке, с которого свисал иссиня-черный, старательно расчесанный конский хвост. Древко знамени до середины было в темных пятнах крови, впитавшейся в него и побуревшей от давности – следы многих кровавых жертв, которые приносил отец ему перед битвами. «Вот и я возьму его когда-нибудь, – рассеянно думал он, разглядывая застарелые пятна на древке, – и тоже буду приносить жертвы…»