Сто тысяч Королевств - Н Джеймисин

— Думай о себе, — продолжила она. — Дарр более не твоя забота, помни это.

Я сердито нахмурилась.

— Он всегда будет…

— Разве ты сама не понимаешь? Они используют любую возможность погубить тебя. Посмотри, как пошли прахом одни твои усилия восстановить торговые связи.

Я было открыла рот, готовясь возразить, что то был вовремя попавший в руки предлог, изящная отговорка, но Ньяхдох опередил меня, резко поведя голову на восток.

— Близится рассвет, — сказал он.

Из-под входной арки Сар-эн'на-нема виднелось стремительно бледнеющее небо, ночные тени спешно выцветали, готовясь встретить восходящее солнце.

Я пробормотала проклятье себе под нос.

— Сделаю, что смогу, обещаю. — Повинуясь невнятному импульсу, я быстро шагнула вперёд, заключая Бебу в крепкое объятие. Никогда прежде я не отваживалась на столь личный жест. На мгновение она замерла, неестественно выпрямившись, потом, с долгим вздохом, ответно приобняла за плечи.

— Сколько же ты взяла от отца… — прошептала с нежностью и, с трудом оторвавшись, легко подтолкнула в плечо.

С той же удивительной нежностью вкруг моей талии обвились руки Ньяхдоха, привлекая к груди. Спиной я чувствовала эту опору, массивную, по-человечески тёплую, меж холодных теней, скрадывающих прочие члены.

А потом исчезла и она, и Сар-эн'на-нем, и всё вокруг погрузилось в уже знакомые холод и тьму.

Я вернулась обратно, в Небеса, в свою комнату, материализовавшись как раз напротив окон. Небо ещё не успело посветлеть, лишь слабая розовеющая полоска виднелась далеко отсюда, на линии горизонта. Вернулась одна, к своему удивлению, но вместе с ним — и некоторому облегчению. У меня выдался очень долгий и неимоверно трудный день. Я повалилась на кровать не раздеваясь — но сон так и не шёл. Полежала так немного, бездумно наслаждаясь тишиной, давая голове передышку. Но потом сразу две мысли всколыхнули мерно убаюканное сознание, подобно пузырькам, поднявшимся на поверхность стоячей воды.

Матушка раскаивалась, сожалея о своей сделке с Энэфадех. В приступе малодушия она продала меня, но не без сомнений. Было своего рода извращённое утешение в осознании того, что она пыталась убить меня при рождение. Это было так похоже на неё: собственоручно изничтожить собственную плоть и кровь, лишь бы не позволить ей самой развратиться, погрязнув в скверне. Может ли так статься, что она приняла меня, но из собственных соображений и условий — позже, отойдя от безрассудного горячки свежеиспечённого материнства, придавшей остроту переживаниям… Приняла, стоило ей, заглянув в глаза мне-ребёнку, разглядеть за ними ещё одну душу, кроме вживлённой, — мою собственную.

Другое соображение было куда проще, но приятного в нём было мало.

А знал ли обо всём этом отец?

17. Утешение

Теми ночами, теми видениями, что сопутствовали им, тысячи тысяч глаз проходили передо мною. Пекари, кузнецы, книжники, короли — простолюдины и высокородные, каждую ночь я проживала их жизни. Но, как со всяким сном, память хранит лишь самые особенные приметы.

В одном я вижу перед собой тёмную, пустынную комнату. Из мебели — жалкие крохи. Старый, полуразвалившийся стол. В углу — скидана кучей грязная рвань белья и постели. А рядом — жемчужинка. Постойте, нет, не жемчуг; крошечный синеватый шарик; приблизь к лицу и разглядишь усеивающую поверхность мозаику хитросплетений. Пятен. Бурое с белым… Я догадываюсь, чья это комната.

— Шшш, — раздаётся внезапно голос, и в комнате вдруг обнаруживаются людские силуэты. Кто-то маленький, теряющийся в груде намотанного на него тряпья, сидит на коленях у другого, много больше размером. Громадного и скрытого во тьме. — Шшш… Давай я расскажу тебе историю?

— Умм, — бурчит тот, что поменьше. Ребёнок. Дитя. — Ага. И побольше красивой лжи, хорошо, папа?

— Ну, как же. Детишкам не полагается быть настолько циничными. Веди себя хорошо, иначе никогда не вырастешь таким же большим и сильным, как и я.

— Мне никогда не стать похожим на тебя, папа. Так же как твоей излюбленной лжи никогда не стать правдой.

Я вижу взлохмаченные каштановые пряди. Те перебирает рука, красивая, изящная, с длинными тонкими пальцами. Рука его… отца?

— Я смотрел, как ты растёшь долгие-долгие века. Десять тысяч лет… сто тысяч…

— И когда я наконец вырасту, мой пресветлый, солнцеликий отец радостно раскроет мне свои объятия, приняв к себе?

Вздох.

— Может и так, наскучь ему вконец его одиночество.

— Не хочу к нему! Ни за что! — Порывисто ребёнок вырывается, пытаясь ускользнуть от взрослой руки и, задрав голову, сверлит другого упрямым взглядом. Глаза его, подобно тем, что присущи некоторым ночным зверям, отражают свет. — Я никогда не предам тебя, папа! Никогда!

— Шшш. — Отец, нагнувшись, запечатлевает на лбу ребёнка нежный поцелуй. — Я знаю.

И ребёнок с плачем бросается вперёд, утыкаясь лбом в мягкую тьму плеча. Отец осторожно придерживает его, ласково баюкая, и начинает напеть. И в голосе его отзываются дальним отголоском — каждая из матерей, хоть раз утешавших своего младенца длинными ночными часами, и каждый отец, хоть раз шептавший чаяния на ухо своему дитя. Мне не ясна прозреваемая боль, свивающаяся, словно цепи, внахлёст вкруг этих двоих; но я могу сказать, что служит им противузащитой. Любовь, пылающая в их сердцах.

Слишком лично это видение; я здесь — незваная гостья. Я ослабляю невидимую хватку, и сон, соскальзывая меж пальцев, исчезает прочь так же легко, как и явился.

***

Кое-как проснувшись, вырвавшись из паутины ночных кошмаров, наутро я чувствовала себя отвратительно. Мутная, словно заторможенная, голова наотрез отказывалась соображать. Я сидела на краю кровати, прижав к себе колени и уставясь пустым взглядом сквозь широкие оконные проёмы на светлое, без единого облачка, полдневное небо. В мыслях вертелось лишь одно — Я собираюсь умереть.

Я умру.

Через семь — нет, уже шесть, — дней.

Умру.

Стыдно признаться, этот монотонный рефрен уже достаточно долго бился в висках. Прежде я не задумывалась всерьёз о шаткости моего положения; угроза возможной смерти как-то уходила на второй план, затмеваемая надвигавшейся на Дарр напастью и хитросплетениями поднебесных заговоров. Но вот, оставшись в одиночестве, отвлёкшись от выматывающих душу дел, мне ничего не оставалось, кроме как размышлять. Думать. И единственным, что занимало мысли, была смерть. Моя смерть. Мне не было ещё и двадцати. Я никогда никого не любила. Я не освоила всех девяти форм клинка. Я никогда… боги. Я никогда не жила по-настоящему — вне наследия, оставленного родителями, эн'ну и Арамери. Это было так трудно, почти недосягаемо, — понять собственную обречённость, и всё же — так оно и было.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});