С любимыми не расставайтесь! (сборник) - Александр Володин

– О Дульсинея Тобосская, день моей ночи, блаженство муки моей, звезда моей судьбы! Да вознаградит тебя небо счастьем и пошлет оно тебе все, чего ты у него попросишь! (Альдонса отерла слезу.) О чем ты думаешь в эту минуту? Может статься, ты думаешь о преданном тебе рыцаре? Каким блаженством ты воздашь за мои страдания? Каким покоем – за мою заботу? Какою жизнью – за мою смерть?..

Было тихо. Слабо шумели деревья, слабо рокотал ручей – но это тоже была тишина.

Альдонса сказала поклонникам:

– Видите, как хорошо мы провели время без ваших ненужных криков? Так мы могли бы собираться каждый вечер.

– Смешно спорить, Дон Кихот Ламанчский – достойный пример для всей нашей аристократической молодежи, – сказал поклонник.

– Но мы, как бы ничтожны ни были, – живы. А он, один из славнейших людей, которые когда-либо появлялись на земной поверхности, – скончался, – сказал другой поклонник.

– О несравнен… – начал еще один.

– Перестань.

– О прекрас…

– Сказала, хватит.

– Нет его. Умер великий сын Ламанчи.

– Погребен. Почил.

– Лежит, вытянувшись во весь рост, и не может больше выехать с копьем на осиротевшую землю.

– Подойди-ка, Бенито. Опять порван плащ? Дай зашью, – сказала Альдонса.

– Не стоит, я заколю его булавкой.

– Он дальше поползет, потом и вовсе не зашить.

Поклонник, стесняясь, снимает плащ.

– Да ты штаны прожег! Ну вот, надо ставить заплату. Скажи Кристине, чтобы в следующий раз принесла кусок желтого сукна. (Зашивая плащ.) Антонио, что ты смотришь в котел? Ты голоден?

– Нет.

Альдонса достала кусок мяса:

– Возьми.

– А мне? – сказал еще один поклонник.

– А тебе Бенито даст.

– Не дам.

– В прошлую субботу Антонио тебе давал пирог?

– А в воскресенье я ему дал бобов.

– Тогда я не буду зашивать тебе плащ.

Поклонник Бенито, ворча, поделился едой.

– А ты, Антонио, скажи, чтобы Беатриса приносила тебе не сладости, а мясо, тогда тебе не придется попрошайничать. Ну, идите, укладывайтесь спать. Фернандо, у тебя все еще нет одеяла?

– А я плащом укрываюсь.

– Да он не греет совсем, схватишь люмбаго и согнешься пополам. И потом, ты же его мнешь, гладить тут негде.

– Доброй ночи, Дульсинея.

– Доброй ночи, несравненная.

– Спокойной ночи, жестокая…

– В десять часов всем спать, я проверю. И стенать ночью не надо.

Поклонники для приличия выразили недовольство.

– Я все равно сплю и ничего не слышу.

Когда все разошлись, она сказала, обращаясь к Санчо:

– Иной раз думаешь: выбрать кого-нибудь из них – и дело с концом. Только знаешь, чего я боюсь? Женится он, а ничего особенного во мне не найдет. И разозлится, что так по мне убивался. И станет потешаться надо мной и всем рассказывать…

– Да ведь мой господин еще больше по тебе убивался.

– Он надо мной не посмеялся бы. И потом, я ведь первая у него была бы? Если ты не наврал.

– Первая, первая. Да и последняя, пожалуй.

– Он ведь умер – так сладкого и не знал? – смущаясь и жалея, сказала Альдонса.

– Так и почил.

Из темноты донеслись возгласы: «Что?..», «Кто?..», «Где?..» К костру вышел Луис, медлительный, вялый.

– Там какие-то люди…

– Это ничего, это неважно…

– Здравствуйте, Санчо. Вы просили меня прийти сюда. То есть это вы просили меня прийти?

– Простите меня за то, что я сказала, будто Дон Кихот был выше вас, – попросила Альдонса.

– Я не обиделся.

– Я подумала, что вы могли бы здесь отдохнуть. В горах и долах можно без помех предаваться размышлениям…

– Но для этого нужна чистая совесть. А я сейчас терзаюсь угрызениями совести. Может быть, вы, Альдонса, и вы, Санчо, праведней меня и потому не терзаетесь угрызениями совести? Или вы тоже терзаетесь, как и я?..

– Я – как и вы.

– Что – как и я?

– Тоже терзаюсь.

– Но вы, наверное, не так терзаетесь.

– Наверно, не совсем так.

– Парень запутался в собственных подтяжках. Нет, Альдонса, эта блошка не для твоей постели, – сказал Санчо.

– Не берись, дуролом, рассуждать о том, чего не в силах понять своей нестриженной башкой! Иди лучше присмотри за козами, у этих разгильдяев они разбегутся. И не возвращайся сюда, безбожник, покуда я сама тебя не позову!

Санчо, ворча, ушел.

– Говорите, Луис…

– Понимаете, что меня мучает… Не является ли мое стремление к праведности лишь гордыней?

– Нет! Не является! – убежденно сказала Альдонса.

– Но может быть, я просто считаю себя лучше своих ближних?

– Нет! Вы не считаете этого!

– Но кто поручится…

– Я поручусь.

– Вы же не знаете, что я хочу сказать!

– Я знаю о вас почти что все. Вы даже можете ничего больше не говорить. Бедный мой. Так мучается. Не надо, зачем это! Хотите, я буду вас успокаивать? Только ничего не надо стыдиться. Говорите мне все, и тогда все можно уладить. Мне почему-то кажется, что со мною вам было бы хорошо.

– Странно, вы как будто забыли. Я не принял еще духовный сан, но осуществление моей мечты уже близко.

– Я знаю, что моя симпатия к вам – это тяжкий грех.

– Вы ни в чем не виноваты. Но лучшее, что мы можем сделать – это проститься.

– Я знаю, вы потому уходите, что я не стою вас. Я все равно не смогла бы до вас возвыситься. Нет науки, которую бы вы не изучили. Нет тайны, которая была бы вам недоступна. Вы все равно покинули бы меня.

– Я не потому ухожу от вас, что вы недостаточно образованны. Я ухожу, чтобы выполнить свой обет.

– Тогда конечно, вы должны уйти. И я должна только радоваться этому. Я уже почти радуюсь. Если же я умру из-за вас, то надеюсь, что милосердный Бог позволит мне увидеть вас на небесах…

Она замотала лицо платком, чтобы не было видно, как оно исказилось рыданиями. Если до сих пор дурной человек мог бы заподозрить, что все это игра и кокетство, то теперь всякий понял бы, что она страдает.

Луис, стоя над нею, растерянно, но с некоторым раздражением бормотал:

– Что такое. Что такое…

Санчо, которому не дозволено было возвращаться, поносил его издали:

– Натворил же ты дел, собираясь в попы. Наш ангелочек умирает! Сегодня несколько раз падала в обморок, и все по твоей вине. Она никому не давалась в руки. А ты пришел и заморочил ее своей святостью. Все твое богословие – только свист, которым охотник заманивает в силок глупых дроздов!

– Я же и виноват?! Вот это да. Я ее предупредил, вы сами слышали, – сказал Луис.

– Если ты так любишь Бога, то зачем причинять зло божьему созданию? И это, ты считаешь, милосердие? Это – злодейство!

– Возможно, вы отчасти и правы. Возможно, я нарушаю заповедь неба. Но – с другой стороны? Забыть Творца ради его творения?..

– Лучше всего тебе отсюда убраться. Но сначала хотя бы успокой ее.

– Но как?..

– Бог подвесил тебе такой язык, что ты живо вобьешь ей в мозги все, что захочешь.

Он скрылся, потому что Альдонса стала разматывать платок, нарыдавшись вволю.

– Я обещала радоваться, что вы уйдете… Но сейчас, когда я замоталась платком, я вообразила, что вы уже ушли и я одна в темноте, – силы оставили меня, и я поняла, что не могу!..

– Не пристало вам менять такого пылкого обожателя, как Дон Кихот, на такую незначительную фигуру, как я.

– Не поминайте этого имени понапрасну.

– Если кто и поминает это имя надо не надо, так это не я, а вы.

– Я сейчас даже не заикнулась о нем! А вот зачем вы вспомнили о нем ни с того ни с сего – это мне непонятно.

– С какой стати я стал бы о нем вспоминать, если бы не вы? Если хотите знать, то я лично полагаю так: сидел бы он дома, растил бы детишек, занимался бы хозяйством и перестал мыкаться по свету и смешить добрых людей.

– Когда его поносят разные буквоеды, то я не придаю этому никакого значения, – надменно сказала Альдонса.

– Я и не рассчитывал на это.

– Он был рыцарь и ради этого презрел житейские блага, но не честь.

– Вы неплохо усвоили роскошный стиль вашего любимого романа. Но что стоит за этими словами?

– Он выпрямлял кривду, карал дерзость и понимал чудищ.

– Начинается.

– Он всем делал добро и никому не делал зла.

– Честь и хвала.

– И все чтут его память. Посмотри вокруг. Сейчас темно, не видно. Все в его честь в меня влюблены и стенают. Эй!

В ответ послышались вздохи и восклицания сквозь сон: «О несравненная!..», «О жестокая!..»

– А хочешь знать мое мнение об этой коллекции оголтелых шоколадных тянучек? Для них тщеславие важнее их сластолюбия. Не тебе они поклоняются, а себе. Не перед тобой они лезут из кожи, а друг перед другом. Собой они любуются, собой кичатся и сами поражаются тому, как они благородны.

– Почему же… Среди них есть неплохие юноши, – вступилась Альдонса.

– Нет!

– А вы, оказывается, злой.

– Прости меня, Боже! Эти игроки в мяч и танцоры подвергли испытанию мою кротость!

– А знаете, почему вы такой злой? Вас, наверно, мало любили. Вас когда-нибудь любила женщина?