Собрание сочинений в 4 томах. Том 2 - Николай Погодин

Веснин. Клянусь. Еще бы… А пораньше нет возможности?

Оля. Чудак, какая же возможность? Студентка, и вдруг замужем. Меня ведь засмеют.

Идет патруль во главе с матросом.

Матрос. Гражданин, позвольте проверить ваши документы? (Смотрит на Веснина). А, Веснин, гуляешь? Ну ничего, гуляй, не беспокойся.

Веснин. Что-нибудь опять случилось?

Матрос. Нет, ничего. Обыкновенно. «Вихри враждебные веют над нами…»[82]. (Уходит, слышен его голос: «Гражданин, остановитесь на минутку».)

Оля. Не знаю, как ты смотришь, а я считаю… какой тут брак, какая радость… Война, блокада, интервенция. Ты не подумай, что я боюсь, я не та Оленька.

Веснин. Та, та, любимая, бесценная.

В глубине проходит Дзержинский. Входят Ладогин и Барабинский. Огляделись.

Ладогин. Ну и новость…

Барабинский. Срезали… свалили нас…

Оля. Что случилось?

Ладогин. Вторичная демобилизация постигает Ладогина. Неужели мы, коренные чекисты, не нужны Советской власти? Неужели сторожевой отряд рабочих и крестьян слагает свое оружие?

В глубине показывается Дзержинский.

Неужели сам великий Феликс Дзержинский больше не гроза буржуазии? А?

Дзержинский. Здравствуйте, товарищ Ладогин. Прошу прощения, слышал ваш вопль души.

Ладогин. Вопль, не отрекаюсь.

Дзержинский. Относительно грозы для буржуазии мы еще посмотрим. А о великом Феликсе Дзержинском скажу два слова. Великий человек у нас один, и все мы, коммунисты, от рядовых до высших деятелей — его ученики. Выше Ленина нет никого среди нас. Что касается грозы, то правда, я, действительно, гроза для буржуазии, как вы, как всякий коммунист. (Увидел Олю.) Здравствуйте, Оленька Иволгина!

Веснин. Узнали!

Дзержинский. Если вы ее узнаете, то мне тоже можно узнать.

Ладогин. Он! Он на особом положении.

Веснин. Безобразно ты ведешь себя, товарищ Елизар!

Дзержинский. Вот что, мои дорогие молодые люди. Вам теперь придется проявить себя на другой работе… Да, на другой, на небывалой работе. Слушайте, товарищи! Часть ваших сил и часть моих личных сил я хочу бросить на помощь беспризорным детям. Немедленно! С завтрашнего дня броситься спасать эти тысячи гибнущих детей, как спасают тонущих.

Ладогин. Вот ведь какая неожиданность! Кто же не обрадуется!

Дзержинский. Думаю, что и вас, Иволгина, мы привлечем в наш аппарат, если у вас будет желание помочь нам.

Ольга. С удовольствием. Бедствия огромные!..

Дзержинский. Безмерные, но с той энергией и организованностью, с какой умеют решать трудные задачи наши закаленные чекисты, мы это бедствие одолеем. Когда я смотрю на детей, то всегда думаю: будущее не нам, а им. Годы страшной борьбы, жертв и все, что пройдено и завоевано в нашей борьбе, — для них, для будущего, где сияет человечеству яркая звезда коммунизма.

Занавес

Багровые облака

Драма в трех действиях, семи картинах

Действующие лица

Костромин Гриша — молодой революционер, член социал-демократической партии

Наталья Николаевна — его мать, фельдшерица

Тася — его невеста, только что с гимназической скамьи

Ландышев — ее отец, начальник степной станции Ландышево

Акафистов — старший телеграфист, социал-революционер. Около 30 лет

Карп — отец его, поп-расстрига

Юля — брат Акафистова, подросток

РАБОЧИЕ НА СТАНЦИИ

Юлай

Черемухин

Князь

Андрон — его камердинер

Ласка Зинаида — кафешантанная актриса

ПАССАЖИРЫ ИЗ ПОЕЗДА

Корнет

Денщик

Купец

Адвокат

Лукерья — буфетчица

Фетисыч —машинист

дружинники-уральцы

Бородин

Калязин

Жандарм на станции

Парень с балалайкой,

один из его спутников,

морской офицер,

пассажиры, народ,

дежурный, барышня,

станционные рабочие

Время действия — накануне декабря 1905 года.

Действие первое

Картина первая

Заиндевелые деревья в палисаднике степной станции Приуралья. Предрассветная мгла. Текут багровые облака. Входит Юлай, башкир, с лестницей. Он тушит фонари.

Юлай (думающе). Всех порежем! Русских резать будем, татарву тоже будем, наших башкир мало-много порежем… Всех порежем, кто есть богатый. Потом нам хорошо будет. (Поет неизвестную песню.) Какие богатые люди есть кругом, всех порежем. Русских много богатых, казанских татар тоже хватает… башкир маловато, однако, тоже их порежем. Очень хорошо будет.

Входит жандарм.

Жандарм. Молишься, башкирская башка?

Юлай. Ага, ваше благородие, молитву читаю, ваше благородие.

Жандарм. Хочешь бунтовать, сукин сын? Ой, желаешь, ой, знаю… Нехристи! Но я, между прочим, не ваше благородие, а унтер-офицер, младший чин жандармской полиции, такой же подневольный человек, как и ты.

Юлай. Как ты Юлайку с собой равняешь? Нельзя. Юлайка обязан тебя бояться, ты старший жандарм на станции, а Юлайка — башкир, голая задница.

Жандарм. Теперь, Юлай, абсолютно неизвестно, кто кого должен бояться, потому что этот девятьсот пятый год во всех священных книгах страшными знаками обозначен. Дай господи, чтоб оно до нас не дошло. Ты ведь, дурак, мечтаешь бунтовать… Бунтуй, фонарщик! Пороть будут вашего брата, знаешь как!.. До самых костей и становых жил. И за дело.

Юлай. Что ты, унтер… Кого смирнее меня найдешь? Никого.

Жандарм (указывая на небо). Видишь? Нехорошее небо. Усадьба Миловидовых горит, теперь мельницу купца Братова подожгли. Кому-кому, а вам, башкирцам, плохо будет. Встревать я не рекомендую.

Юлай. Спасибо, господин Антропов. Кто меня, дурака, научит? Никто.

Жандарм. Яс тобой, как с равным, харя!.. Жалеючи… а не то что по чину жандармской полиции, понял?.. Слушайся просвещенных которые. Будь здоров. (Уходит.)

Юлай (мечтательно). Всех порежем.

Входят Костромин и Тася.

Костромин. Доброе утро, Юлай Усманович, еще не светало, а ты лампы гасишь.

Юлай. Нынче небо всю ночь горит. Видишь? Хорошее небо. Покидаешь нас, Гриша, большая жалость. Прямо в Петербург?

Костромин. Может быть, и поближе.

Юлай. В Уфу езжай, очень нужно тебе поехать в Уфу. Любим тебя, как сына родного, однако нечего делать тебе на станции.

Костромин. Слышите, Тася?

Юлай. Барышню вроде я не заметил. Мое почтение, барышня. Вам не жалко Гришу провожать?

Тася. Жалко.

Юлай. Всем жалко. Где найдешь лучше? Нигде не найдешь. Прощайтесь, мешать не стану. Гриша, прощай. Юлай Усманов никогда тебя не позабудет. (Уходит.)

Тася. Любят вас они все… ох, как любят!

Юлай (вернулся). У меня жена, дети, кормить-поить надо. А кабы Юлай был моложе, то ходил бы с тобой по всей земле, берег тебя. Прощай. (Уходит.)

Тася (страстно). Не могу слышать этого слова, ножом по сердцу. Я теряю разум. Неспособна вообразить, что мы в самом деле прощаемся… быть может, навсегда прощаемся. Это чудовищно. Это все едино, что слепому дать увидеть ясный день на один какой-нибудь час и потом ослепить его снова навеки. Какая жестокость! Какая трагедия! Не верю. Что-то должно случиться… Быть может, я брошусь под поезд и поезд застопорит, и герой моего несчастного романа сжалится над своей бедной Лизой[83] и не отдаст свою жизнь всем обездоленным и несчастным, а вручит ее одной обездоленной, одной несчастной, которая любит его, как не могут все эти, существующие в огромном пространстве тысячи и миллионы чужих вам людей. Вы скажете опять, что я декламирую. Да, декламирую, на то я окончила классическую гимназию. Но даже ваш Максим Горький декламирует, а он вас восхищает. Только одна я не могу тронуть, не могу вызвать капли сострадания. Какая жестокость! Какая тоска! Гриша, останьтесь, милый мой Гриша!