Собрание сочинений в 4 томах. Том 2 - Николай Погодин

Тася. Мы давно любим друг друга.

Наталья Николаевна. А пример матери вас не пугает?

Тася. Не только пугает… это страшно. И все же я ничего не могу с собой сделать.

Наталья Николаевна. Вы уверены в том, что говорите? Впрочем, что спрашивать. Вы скажете — да. Но, Тася, поймите, что это будет не та обыкновенная любовь, какой живут девушки вашего положения. Здесь все висит на волоске от несчастья и не может быть места идеалу домашнего тихого счастья. Скажите, что вы намерены делать вот теперь?

Тася. Ждать.

Наталья Николаевна. Вот видите… ждать. Чего?

Тася. Когда он вернется.

Наталья Николаевна. А он может никогда не вернуться… как это и ни жестоко с моей стороны, но говорю — может.

Тася. Забудет?.. Никогда не поверю.

Наталья Николаевна. Вы девочка… Откройте глаза на его профессию.

Тася. На какую профессию?

Наталья Николаевна. Он революционер… то есть профессионал революционер.

Тася. Это я знала еще до того, как он мне сказал.

Наталья Николаевна. Что знала-то? Только красивую оболочку слова. Он делом своей жизни избрал борьбу за социализм. Делом жизни, поймите, что это означает для вас обоих. Его профессия должна стать делом вашей жизни, Тася. Иначе ваша любовь превратится в ваше несчастье. Не ждать его надо, а следовать за ним, бросаться в борьбу… Милая Таисия Валентиновна, я открываю вам глаза на суровую правду, о которой всегда забывает мой Гриша. Он — сын мой, но я часто его не понимаю. Мне кажется, что он совсем не видит этой суровой правды жизни, лишен чувства уныния, страха, не замечает неприятностей. А между тем он человек земной, отзывчивый, горячий, нежный… и неземной какой-то. Наверное, и не сказал вам, как он живет, что ждет вас. Начнем с того, что у него нет своего угла… Мало того, что вам ждать его придется до бесконечности, но и человеческого приюта у вас не будет.

Тася. Я ничего с собой не поделаю. Иначе не будет. Я его люблю.

Наталья Николаевна. Тася, я сказала вам очень немного, но это главное. Вы только не подумайте, что я как мать… ревную, может быть. Слишком героична жизнь молодых людей, подобных Грише, чтобы не пожелать им настоящего людского счастья. Вы любите, мне это очень дорого, я верю… И как люблю я… он один у меня… и как тяжка эта любовь.

Тася. Вы оба виноваты в том, что не сказали мне раньше. А теперь, когда же мне думать, если поезд вот-вот уйдет… Хоть бы задержался подольше.

Входит Лукерья.

Лукерья. Только и интересу, что на паровике красный флаг выкинули. А пассажиры еще спят по вагонам. Мадам Пчелина, господин Костромин просит вас на платформу выйти.

Наталья Николаевна. Благодарю вас. Тася, пойдемте.

Тася. Я должна успокоиться. Разрешите мне одной побыть.

Наталья Николаевна. Понимаю, понимаю. (Уходит.)

Лукерья. Барышня, можно у вас одну штуку узнать?

Тася. Что? Штуку? Какую штуку?

Лукерья. Как теперь к господину Акафистову относиться?

Тася (машинально). Никак.

Лукерья. А ваш папаша сказал: Акафистов теперь в силе.

Тася. Разве? Может быть… не знаю.

Лукерья. А какая в нем может быть сила?

Тася. Да, да…

Лукерья. Вот именно. Только что постановкой туловища удался. Герой. А душой… копеечный характер.

Тася. Не знаю, не знаю… и никак не интересует.

Входит Юля.

Юля. К заутрене пошел и не выстоял до конца. Все шепчутся там: «забастовка», «забастовка». Тася, ты красный флаг на паровозе видела? Небольшой — жалко.

Лукерья. Ну а ты, Юлек, бастовать не собираешься?

Юля. Мне бастовать брат не велел. Да что мне брат… Я и сам теперь могу за себя решить. (Тасе). Тебе слово есть. Хочу поделиться. Хозяйка, ты не слушай, не твое это дело.

Лукерья. Святой ты мой… дитятко. Какие у тебя тайны?

Юля. А вот и не слушай… Уйди.

Лукерья. И то… Пусть-ка повар на базар сбегает. (Уходит.)

Юля. Пока этой дуры нет, послушай, что скажу. Я тоже в революции участвовать буду. Только ты одна не считаешь меня юродивым, верно? С тобой и можно поговорить.

Тася. Верно, верно… только мне сейчас не до тебя, Юлька.

Юля. Ну, вот ты какая… С кем же мне тогда поделиться?

Тася. Хорошо, говори.

Юля. Все меня юродивым считают, а я бомбу сделал.

Тася. Какая же это бомба?

Юля. Я знал, что не поверишь. Но вот когда она взорвется, — все вы поверите.

Тася. Да я верю тебе… А зачем ты ее сделал?

Юля. Какой ты глупый вопрос задаешь.

Тася. Да как же тебе это на ум пришло, бомбу?

Юля. У меня брат родной — социалист-революционер. У них на книжках написано: «В борьбе обретешь ты право свое». Я много ихних книжек прочел. Если бы я в Уфе стрелял в губернатора, то у меня он жив не ушел бы.

Тася. Ты мне потом покажешь свою бомбу?

Юля. Не веришь… ах ты… как девчонка! Вот когда она взорвется, — вы все поверите.

Тася. Юля, верю… клянусь. Покажи.

Юля. Ничего не покажу… ничего нету… я выдумал.

Входит Акафистов.

Акафистов (невидящие глаза). «Отречемся от старого мира… Отряхнем его прах…»[92]. Началось.

Юля (в восторге, поет).

«Мы пойдем к нашим страждущим братьям,Мы к голодному люду пойдем.Мы пошлем всем злодеям проклятья…».

Братец, что петь не хочешь?.. Пой, пой.

Акафистов (точно не слышит). Петербург, Москва, это я еще понимаю. Но какая может быть у нас революция! (Смеется.) Кошмар!

Картина третья

На платформе перед поездом. Светает. Входят Костромин, Бородин, Калязин.

Костромин (озабоченно продолжает). Затянули отъезд, уральцы, не оправдывайтесь. Последняя телеграмма из города мною получена вчера. Смысл ее таков, что восстание продержится еще не более двух дней. Сегодня с утра мы должны были действовать вместе с восставшими.

Бородин. Товарищ Костромин, да разве мы оправдываемся, разве о том сейчас речь? Как теперь добраться до города, вот вопрос. Один перегон скорому поезду, ста верст нет. Как быть?

Калязин. Переговорим с машинистом, пусть цепляет для нашей братии пару товарных вагонов, и мы — в дамках.

Бородин. Как же, Вася, ты с ним об этом договоришься?

Калязин. Пролетарий же он или тварь продажная?

Бородин. Ты на чувство уповаешь, а надо уповать на логику.

Калязин. А я и на силу уповаю. Захватить паровоз и ахнуть.

Бородин. Ты знаешь, в чьих руках станция в городе? Тебя так ахнут, что от нас с тобой одно мокрое место останется.

Калязин. Тогда ждите, пока забастовка кончится. Иваново-Вознесенск летом бастовал семьдесят два дня[93].

Костромин. Нет, ждать не будем. Парижская коммуна расстреляла бы нас за подобное промедление… Мне кажется, что назревает всероссийское восстание… Мы уедем. Я за любое смелое решение, лишь бы уехали дружинники. Нам не стоит привлекать к себе внимания. Разойдемся. Я присмотрюсь к паровозной бригаде.

Калязин. Ну, а этот… ваш телеграфист… неужели в самом деле провокатор?

Костромин. Так мне до сих пор казалось. Но, может быть, он только негодяй, то есть раб и трус.

Они расходятся в разные стороны. Входят Тася и Наталья Николаевна.

Наталья Николаевна (Костромину). Ты с ними встретился?

Костромин. Да.

Наталья Николаевна. Что же вы думаете предпринять?

Костромин. Мы непременно сегодня уедем, а что предпримем — не знаю.

Наталья Николаевна. Неужели ты откроешься Акафистову?

Костромин. Тася, вы лучше нас его знаете. Он — предатель?

Тася. О нет.

Наталья Николаевна. Я уверена, что он служит в охранке.

Тася. Что вы… нет-нет.

Костромин. Он говорил со мной, и я увидел, что он страшно напуган.

Тася. У него дряблая и грубая душа… Но нет, Акафистов безусловно честен.

Наталья Николаевна. Злая душа.