Умножающий печаль - Аркадий Вайнер

– Господи, как я рада тебя видеть!… Проходимец мой дорогой!… Гасконский брат мой Дертаньянц! Как ты жив?…

– Ужасно! – горько сообщил я. – Ты вон дослужилась уже до генерала, а меня разжаловали из капитана мушкетеров…

– Кто? Кто он, этот демон? – страшным голосом вопросила Джина. – Назови его, и силы нижнего черного мира поглотят…

– Э, нет, подруга! – засмеялся я и поставил ее на пол. – Тут твои номера не пролезают! Ты генерал понарошечный, а он демон настоящий…

Джина взяла меня за руку и повела к себе, сердито приговаривая:

– С чего это ты решил, что я генерал понарошечный? Самый что ни на есть всамделишный! Генерал-полковник медицинской службы…

– Не гони пену, любимая. Я понимаю – уровень безумия в стране высоковат, но не настолько же, – усомнился я.

Джина остановилась, уперла руки в боки, с вызовом спросила:

– Хочешь сказать, что я глупее или хуже тех долболомов, которым указом звезд насовали?

– Упаси Бог! Жаль, меня не спрашивают, а то бы я тебя сразу направил министром обороны! Или в МВД! Ты бы там такого шороху навела – вся страна бы зачесалась! Чеченцы завтра же самораспустились – столицу свою из Грозного переименовали бы в город Жалобный…

– То-то! – сменила гнев на милость дипломированная чародейка. – А то смотри – чакры порву! В астрал вышвырну, к чертовой матери!

Мы посмотрели друг на друга и снова обнялись – так я рад был видеть моего умного, верного, добропамятного дружочка Джин-Джину, которого я выпустил из бутылки давным-давно.

Надо сказать, у меня вообще фантастическая способность находить и кучковаться с разного рода недостоверными людьми, проходимцами, маргиналами, мистификаторами и самозванцами. Я в них ощущаю родную душу, я опознаю их мгновенно, как Буратино признал родными кукол в театре маркиза Карабаса.

Когда-то Хитрый Пес говорил неодобрительно: «У тебя неискоренимая плебейская потребность предводительствовать стаей оборванцев и импосторов». Я не знал, что импосторы -это и есть самозванцы, и очень обижался, и отвечал ему очень находчиво и тоже по-заграничному: «А ты сам жлоб, сноб и понтовила».

Наверное, Хитрый Пес, как всегда и во всем, был прав. Так ведь и вышло, что никого, кроме этих прекрасных импосторов, у меня и не осталось.

А тогда я был в зените своих успехов и популярности – меня все любили и тютюшкали. И все-таки невезуха подкараулила – на слаломном спуске вышиб диск в позвоночнике. Вообще-то я любую боль терплю – с детства мне доходчиво объяснили, что боль – это спасительный рефлекс организма, и закрепляли во мне этот полезный рефлекс долго, основательно и разнообразно.

Но тут вопрос о моем терпении не возникал – было неясно, сколько еще эта боль согласится терпеть меня самого. От любого ничтожного движения меня пронзал – от затылка до копчика – чудовищной силы электрический удар, и я впервые по-настоящему посочувствовал нашим несчастным шпионам супругам Розенберг, сожженным на электрическом стуле в тюрьме Синг-Синг. Но они-то хоть атомную бомбу сперли, а мне за что?

Пользовала меня толпа профессоров невропатологов, хирургов, остеологов – черт их знает, кого там только не было! Шухер стоял невероятный – нависла реальная угроза потерять чемпиона страны, нашу светлую олимпийскую надежду. Меня бесперечь катали, как дерьмо на тачке, по кабинетам – на рентгены, просвечивания и осмотры, мне делали по пять уколов промедола, загнали инфекцию и вырастили флегмону в арбуз величиной – и все это вместе помогало мне, как мертвому банки. От наркотиков я был все время под балдой, но не в кайфе.

Профессора качали многомудрыми еврейскими головами, светились лысинами, как нимбами, многозначительно перешептывались, вздыхали и объявили в конце концов утешительный диагноз – операция на позвоночнике неотвратима. Надежда, что со временем смогу двигаться на костылях, не исключалась. Консилиум – одно слово! Спасибо, эскулапы дорогие, йог вашу мать!

Я уже был так измучен своим огненным позвоночным столпом, что мне было все равно: режьте, вправляйте, рвите на части – только пусть уймется в жопе это ГОЭЛРО проклятое!

Перед вечером персонал куда-то разбрелся, стало тихо, и я, лежа на брюхе, задремал. Потом услышал шорох, приоткрыл глаз и увидел около своей страшной ортопедической кровати тощую патлатую девку, которая вежливо сказала:

– Здравствуйте, Костя. Меня зовут Джина, я экстрасенс и целитель…

Моложавая ведьма с чертовой тусовки. Боясь разбудить свою звериную боль, я не шевелился и молчал, как партизан в гестапо.

– Меня привез ваш друг Сережа и попросил помочь вам…

– А где он сам? – шепнул я осторожно.

– Внизу. Время ведь – десятый час, его не пустили…

– Ага, его не пустили, а тебя, светило медицинское, пустили?

– Ну конечно, – сказала она. – Я этих теток внизу загипнотизировала…

Елки-палки, может, это у меня от боли памороки начались? Со страхом я смотрел на нее, как из засады высунув голову из-под одеяла. И сестричка палатная, зараза, провалилась куда-то! Шевельнуться не могу -эта ненормальная чего хошь теперь может вытворять со мной.

– Не бойтесь, не нервничайте, расслабьтесь, я не сделаю больно, – спокойно объясняла придурочная шабашовка. – Дотрагиваться до вас я не буду, напрасно ежитесь, я работаю бесконтактно… Сейчас вы ощутите в спине тепло от моих рук… Боль незаметно легко уйдет…

Полный сикамбриоз – я хотел заорать, позвать кого-нибудь, но было стыдно, просто закрыл глаза от страха.

Скинув с меня одеяло, она водила надо мной руками, что-то неразборчиво бормотала, тихонько сопела – по-моему, моей полоумной целительнице не мешало самой подлечить аденоиды. Потом она положила мне ладони на хребтину, еле-еле касаясь спины, – я начал авансом подвывать от ужаса предстоящей боли.

– Ой, какие же вы, мужики, нетерпеливые, – вздохнула Джина. – У вас прорыв чакры между седьмым и восьмым позвонком… Сейчас я вам помогу…

И обрушила мир.

Двумя руками уперлась в позвоночник и резким ударом, будто прыгнула на меня, вправила выскочивший диск. Костяной треск, мгновенная мгла от невероятной вопящей боли, глухота, мой животный рев и пещерный порыв – как у недобитого медведя – раздавить эту ничтожную говнизу.

По-моему, я ее уже сграбастал в охапку, но не успел придушить, поскольку она заполошно верещала:

– Погодите, погодите! Посмотрите – вы же стоите на ногах!…

Я стоял на ногах – без костылей, без помощи этих паскудных Гиппократов.

Она вылечила меня. Гениальная прохиндейка, недоучившаяся медсестра, чернявая тощая волшебница с чародейской силой в костлявых тоненьких ладошках.

Я точно знаю – в ней бушевало таинственное знание инобытия, взошедшее на дрожжах мелкого шарлатанства и пустякового циркового жульничества.

Конечно, мы были с ней одного поля ягодицы. Всегда я боялся кому-нибудь задолжать. Не мог же ей просто дать деньжат! Сначала хотел по-честному рассчитаться, а потом вдруг заметил, что мне очень приятно устраивать ее судьбу. И жутко интересно.

Я возил ее по всем знаменитым знакомым, с моей подачи она начала помаленьку врачевать режиссеров, писателей и генералов. Потом пошло-поехало – госбоссы и крутые деловики, моссоветовские шишки и жены цековских командиров. Был в ней азартный размах гражданки Хлестаковой и таинственный шарм бесовщины, никогда она не мельчилась, играла с апломбом – лечила или бесплатно, или за огромные деньжищи.

Тогда уже подкатила золотая пора шальных бабок – за магические пассы Джины, за душевные разговоры, за реальное или внушенное исцеление, за принадлежность к избранному кругу ее пациентов, чьи имена якобы хранились в секрете, но почему-то были известны всем, – за все за это никаких монет было не жалко! А в газетах ее разоблачали и восхищались, топтали и свидетельствовали, издевались и сообщали о чудесах – она стала наразрыв и нарасхват. Потом подлечила дочку какого-то члена Политбюро – и начала регулярно вещать по телеящику. И незаметно быстро моя крестница на этой шумной ярмарке плутов и самозванцев превратилась в культовую фигуру.

Мы жили так стремительно и полно, что как-то так странно получилось – ни разу и не нырнули мы с ней в койку. А потом она познакомила меня с Мариной – и все делишки насчет задвижки с ней сами отпали.

Но из всех моих знакомых баб только Джина Бадалян приехала ко мне в лагерь, в Пермскую исправительно-трудовую колонию 1/411. Заблатовала все начальство, всем дала в лапу, всем пасть хмельным медом смазала, привезла полный джип продуктов для нашей братвы, огляделась и сквозь слезы бодро сказала:

– Ништяк, гасконский братец Дертаньянц! По-вашему, по-мушкетерскому – алагер кум алагер, а по-нашему – в лагерях как в лагерях…

– Думаешь? – не поверил я.

– Знаю. Как поет Левка Лещенко, «не надо печалиться, вся жизнь впереди…».

А может, мне, дураку, надо было жениться на ней? Наверное, нет. Я ведь уже встретил Марину. Самое большое и острое счастье в жизни. И потерял ее…