Шрифт:
Интервал:
Закладка:
По обыкновению, с Федосеичем происходило множество анекдотических случаев. Шпана его боготворила, ибо украсть у Федосеича было нечего и, стало быть, причин для ссор не имелось.
– едем мы из Питера в Кемь, – рассказывает Федосеич. – Взобрался я на среднюю полку. Ночью просыпаюсь – вижу шпанята что-то копошатся. Помыли [Помыть –обворовать, украсть], оказывается, двух фраеров в соседней клетке и теперь что-то все жрут. Смотрю – протягивается ко мне рука и тычет в нос булку. Я отстраняю. Ворованная, мол. Недовольный голос бурчит: «А папиросы целый день, думаешь, какие курил? Что мы, фраера, что ли? У нас все ворованное. От мытья живем». Мне и крыть нечем, – закончил Федосеич.
– И булку, стало быть, взяли? – спрашиваю я.
Федосеич энергично мотнул головой.
– Нет, булку не взял.
Распростившись с сельхозцами, опять иду обратно на пристань у Варваринской часовни. Стоит ясная погода. Встречные озерки расцвечены желтыми кувшинками и обрамлены зеленым бордюром мхов и сорных злаков вперемешку с яркими лютиками.
Около теплицы сортоиспытательной станции копается со своими шарами-зондами все тот же профессор Санин. На месте расстрелянного Чеховского никого нет и Санин работает один. Наполнив из металлического баллона газом резиновый шар, величиною в две человеческих головы, профессор выпускает его и начинает танцевать у своего инструмента наблюдая одновременно и секундометр в руке и шар в зрительной трубе инструмента и отсчеты высот.
Я молча раскланялся с профессором и прошел дальше в лес мимо печальных домов сортоиспытательной станции.
На Варваринской большие перемены: половины старых обитателей уже нет.
За столом сидит лесничий Бродягин и вырезывает из карельской березы портсигар. Когда-то тут за столом напротив сиживал владыка Илларион и вел тихую беседу со старым лесным волком – князем Чегодаевым. Владыка уже отошел в лучший мир, а Чегодаев где-то на материке.
По-прежнему лики икон смотрят со стен часовни и с расписанного потолка, по-прежнему течет жизнь заключенных, закинутых в эту часовню. Но для меня жизнь потеряла свою остроту и интерес. Я вдруг почувствовал приступ свирепой, необъяснимой тоски. Стены, проклятые стены, сдавливающие, обрекающие на гибель, начали давить меня. Казалось – я даже могу ощутить их и осязать их каменную несокрушимость.
Я вышел из часовни и направился на пристань. Там маячила одинокая фигура в сером бушлате. Я с радостью узнал в ней Найденова – этого крепыша несокрушимого.
– Я так и думал – совсем вы духом упали после зимних историй, – сказал он, вглядываясь в мое лицо, видимо потемневшее от тоски.
– Да, проигрыш большой, что и говорить, – ответил я. – И ужаснее всего его неожиданность. Теперь, кажется, нет нам избавления.
– Все дело в хотении. Вот ведь бегут же отсюда люди безоружные. Шанс на успех ничтожен. И все же бегут.
– Да, если бы винтовочку, – вздохнул я. – Ведь эти палачи способны действовать оружием только против безоружных.
Найденов улыбнулся.
– В таком случае наше дело совсем не плохое. У меня есть две винтовки и некоторый запас патронов. Лодки в пушхозе также имеются.
Я с удивлением смотрел на Найденова. Тот продолжал:
– Винтовки я достал недавно н спрятал в лесу в надежном месте. Как достал – расскажу потом. Это мало вероятно как будто, однако, удалось без особого труда.
В таком случае после окончания белых ночей мы можем двинуть в леса. С винтовками можно зимовать и жить в любой лесной трущобе. Оружие даст нам пищу, а кров мы сами устроим. Я этого дела мастер.
Вся моя тоска улетучилась сразу. Мы начали обсуждать проект побега, намечали даже приблизительно время. Шанс на успех был огромный, ибо оружие давало нам в руки все нужное для жизни, а поимка вооруженных людей в дремучих лесах вещь совершенно невозможная. Для меня, уже проделавшего четырнадцатимесячную сидку в лесах Прикамья, лесная жизнь не была новостью, и я отлично знал, какое значение для такой жизни имела винтовка.
Я не стал расспрашивать Найденова о способе приобретения винтовок, разумеется они могли быть приобретены только от «своих людей», вероятно, в охране. А они, «свои люди» там несомненно были.
По кремлевской дороге к нам шел Пильбаум.
– Вы здесь? Идите ка скорее к директору. Он вас по всему острову ищет. Срочное дело.
На мой недоумевающий взгляд, Пильбаум отвел меня в сторону и рассказал в чем дело. Оказывается ГПУ желает заниматься кролиководством в широких размерах в Карельских лесах. И мне предстоит составить проект этого хозяйства.
На пристани Лисьего острова Михайловский ещё издали машет рукой.
– Идите к Карлуше. Дело серьезное. Туомайнен корпел над какими-то бумагами. Я сел на диван и приготовился слушать.
Ловкий человек этот Туомайнен. Он всегда ведет со мною хитрую политику. Разговаривая о каком-нибудь, незнакомом ему, специальном вопросе, сначала все выспросит, все разузнает. Затем, через несколько дней, приходит в крольчатник и с серьезным видом начинает давать инструкции по этому самому вопросу, добросовестно рассказывает мне все, что от меня же узнал, выдавая все это, глазом не моргнув, за свое собственное. А то был у него еще прием. Он хорошо знал мой вспыльчивый характер и пользовался этим. Начнет вдруг ни с того, ни с сего обвинять меня в неправильностях моей работы. Меня это, конечно, взорвет, и я принимаюсь горячо оправдываться, приводя доказательства, чертежи, выкладки, роюсь в справочниках. Ан, Туомайнену только того и нужно было: и не унизился до расспросов, и узнал все подробно.
Туомайнен отложил свою работу и начал давать мне задание, не обнаруживая сперва особых подробностей. Пришлось вытягивать их у него рядом вопросов.
В общем оказалось, что нужно запроектировать промышленное кроличье хозяйство в Карельских лесах с годовой производительностью в тридцать тысяч голов ежегодной продукции.
Я терпеливо выслушал его инструкции и, забрав нужные бумаги, пошел в крольчатник.
Константин Людвигович с Абакумовым работали у наружных клеток. Увидев меня в возбужденном состоянии, он было решил, что я поругался с Туомайненом.
– Ну, дружище, осенью, наверное, покинем эти места, – весело сказал я.
– Каким это образом?
Я показал ему задание.
– Хозяйство будет большое. А кто его будет вести? Специалист то, ведь только я. Быть нам обоим на материке.
Фортуна опять повернулась ко мне лицом. Теперь и винтовки нужны не будут. Удрать с материка будет на много проще. Ветром свободы повеяло. Я вновь воспрянул духом и был готов к борьбе.
6. КОММУНИСТИЧЕСКАЯ ТУФТА
Николай Федосеевич Протопопов, главный сельхозский врач, обслуживал также и животных пушхоза. После смерти Чижа ветеринары не доходили с этапами до Соловков, очевидно, застревали в многочисленных материковых лагерях. Федосееич бывал у нас в пушхозе не реже раза в неделю. Заходил он и в крольчатник – посмотреть моих животных, называемых им не иначе, как «нелепыми».
Федосеич был верующим христианином и ни перед кем этого не скрывал. Вся его жизнь здесь в лагере – сплошной христианский подвиг. Он работал не покладая рук и делал эго не для ГПУ, но из любви к животным. Впрочем, ничуть не меньше он любил и людей. Проницательный старик сразу чувствовал «лагерную сущность» своего собеседника и безо всякого труда узнавал сексотов. Однако, их он не боялся и относился к ним снисходительно. С людьми партийными Федосеич любил вести длинные беседы. Интерес к Человеку у него был огромный, как вообще и любовь к нему.
В откровенной беседе со мною, Федосеич рассказывает о нелепых партийных людях:
– Каждый человек с головой видит, конечно, партийное болото таким, как оно есть. Но выхода из этого болота у них нет. Вот вам – есть у меня приятель можно сказать – следователь ГПУ. Так тот прямо спрашивает, а куда он денется, если этого коммунистического болота не будет? Я, говорит, ничего не умею. А ведь при всякой иной, не коммунистической власти, от работников вообще потребуется уменье работать... Вот при советской власти он ценный работник. Здесь не надо уменья работать, но только способность заряжать туфту, ибо вся советская система сплошная туфта.
- Родословная большевизма - Варшавский Владимир Сергеевич - Антисоветская литература