Красная каторга - Никонов-Смородин Михаил Захарович

В 1929 году передышка длилась всего несколько месяцев, и в 1930 году прошла «сплошная коллективизация» – кровавый период, идущий до 1932 года и закончившийся злодейским умерщвлением голодом восьми миллионов крестьян. Осенью 1932 года все крестьяне, не вошедшие в колхозы, были ограблены до зерна представителями центральной власти (не низового аппарата.) На юге грабеж произвел известный Лазарь Каганович. Обреченными на голодную смерть оказались: раскулаченные по второму разряду (15% или тринадцать миллионов едоков), подкулачники (5% или четыре с половиною миллиона едоков). Из этих восемнадцати миллионов обреченных на голодную смерть действительно умерло около восьми миллионов. В подавляющем большинстве погибли русские, затем идут киргизы, менее пострадали татары и северные инородцы. Совсем не пострадали не занимающиеся сельским хозяйством евреи.

Так было разгромлено крестьянство. Крестьянин превратился в колхозника. С 1930 года крестьянство начало наводнять лагеря и стало использоваться на всякого рода «фараоновых сооружениях». Заплечная машина не останавливается ни на минуту, тюрьмы и подвалы полны всегда.

Лживая власть все время вынуждена заниматься провокацией для сваливания вины в своих постоянных неудачах на кого-то третьего. Обычно, при крупных неудачах создается так называемый «показательный процесс». Люди – статисты этого процесса, доводятся специально-чекистскими приемами до невменяемого состояния и клевещут на себя, обвиняют себя в преступлениях ими не сделанных, то есть принимают на себя преступления власти.

Подоплека этого приема с раскаянием заключается в самих социалистических методах ведения хозяйства. Хозяйство (каждое, в частности и государственное по совокупности) планируется в расчетах на нормальный рабочий день и нормальную производительность машин и механизмов. Так называемый «промфинплан» составляется в каждом хозяйстве и, по отделам промышленности, во всесоюзном масштабе. Если эти планы составлены идеально, то что с ними будет при применении метода ударной и стахановской работы? Конечно, от плана этого ничего не остается. Но дело не в нарушении плана, а в колоссальной изнашиваемости машин и механизмов от ненормального «ударнаго» и «ураганнаго» использования.

Любого инженера, работающего по промфинплану, сотрясаемому ударничеством и прочими вредительскими деяниями, можно обвинить во вредительстве. От того и самый способ изготовления в недрах ГПУ вредительских дел весьма прост. На всяком производстве вредительская государственная система делает разрушения, тщательно регистрируемые сексотами ГПУ. Все это, конечно копится и лежит до какой-нибудь массовой вредительской кампании. Арестованному инженеру обвинения предъявляются по такой схеме.

1. Механизмы от варварского обращения и перегрузок износились и дают бракованную продукцию.

Что может возразить инженер против такого факта? Ничего, как только этот самый факт подтвердить.

2. Как глава технической стороны предприятия инженер допустил это изнашивание и следовательно он вредитель.

Инженер будет оправдываться, указывать на директивы и распоряжения сверху.

Чекисту только этого и надо. Теперь последует стереотипный вопрос:

– А вы об этих вредительских распоряжениях доносили в ГПУ?

Конечно, инженер не доносил. А раз это так, значит сознательно допускал вредительские акты и, стало быть, является вредителем!

Далее в пассив такому инженеру вносятся все нераскрытые преступления по вредительству на заводе, все аварии и многое из имеющегося в запасе осведомительного отдела ГПУ.

Так вот и создаются вредительские процессы с раскаяниями и полными признаниями.

Такова природа вредительских дел.

1930 год был годом по преимуществу коллективизаторским, вредителей в лагерях было не много, зато появилась масса крестьян.

2. КОНЦЛАГЕРЬ В ТАЙГе

«Глеб Бокий» с трудом добрался до пристани на Поповом острове и мы выгрузили ящики с животными и запасы кормов прямо на пристань. Мороз все усиливался. Здесь на материке настоящая зима – все покрыто снегом.

Ночью животных погрузили в три товарных вагона. Первые два я запер на замок, а в третьем поместился вместе со всеми спутниками, Гзелем и Васей Шельминым в небольшом пространстве между клетками.

Незабываемые ощущения нового наполняли меня, да и моих спутников, по-видимому, тоже, неизъяснимой радостью. Поезд мчится куда-то в ночную тьму, останавливаясь на глухих полустанках и захолустных полярных станциях. На любой остановке мы могли исчезнуть и нашего отсутствия не заметили бы, по крайней мере, сутки. Но снега засыпали все пути и карельская тайга вплотную надвинулась и к путям и к станциям. Куда идти в эту тайгу без лыж, без компаса? А вот это ощущение возможности вырваться наполняло радостью. Только до теплых дней остается обождать. Летом тайга даст приют и скроет от преследователей.

На вторые сутки станция Медвежья гора приняла наши три вагона на одном из своих тупиков. Мы с любопытством осматривались. Смотреть было в сущности не на что, но нас радовал каждый пустяк, особенно же одиночные, незнакомые прохожие, пробиравшиеся по тропинкам. Отсюда нам предстояло ехать еще двадцать два километра в глухую карельскую тайгу на самый берег Онежского озера.

Медгора – впоследствии столица Беломоро-Балтийского лагеря, совсем небольшой поселок. Хотя в нем и красовались два двухэтажных дома, однако, судя по казенной архитектуре, они принадлежали железной дороге. Главная Медгорская улица, увы, односторонняя, вела от вокзала к болоту и начинающемуся тут же шоссе... Сидя «наверхотурьи» груженного кроличьими и транспортными ящиками автомобиля, я с любопытством посматривал на однообразные карельские пейзажи. Мы ехали по довольно широкому шоссе среди глухих лесов. Только две карельских деревушки попались на нашем пути. Шоссе шло к старинному городу Повенцу. Но мы, не доезжая до Повенца пяти километров, свернули прямо в тайгу на узенькую дорогу. Поездка принимала совсем фантастический характер.

Из глухой тайги на одном из поворотов глухой дорожки неожиданно вынырнул людской муравейник-командировка. «Срок восьмой квартал». Здесь я впервые, лицом к лицу, столкнулся с новыми формами лагерного быта. Это был типичный для «каторжного социализма» лагерь, возникший в девственной тайге, где не только не было никаких построек, но даже и тропинок.

Первая тысяча заключенных была выгружена из вагонов на станции Медвежья гора в августе месяце и шла двадцать два километра прямо в тайгу. Здесь прямо под открытым небом и начали они свою многотрудную жизнь. Первые дни строились в болотистом грунтеземлянки, просто сараи и, наконец, палатки. Сплошные двухэтажные нары давали возможность поместиться каждому человеку только при условии расположения вплотную, то есть, обычная для советских переполненных тюрем норма – восемьдесят, девяносто сантиметров (по ширине) на человека, считалась достаточной и здесь.

Мы ехали по улицам «полотняно-земляночнаго» города. Палатки, по-видимому, были пусты, ибо обитатели находились, конечно, на работе. Наш грузовик свернул опять в лес екам и, наконец остановился перед стройкой. Большая поляна, расчищенная от растущего леса, занята разбросанными всюду кучами, штабелями, россыпью всяких сортов строительных материалов. Большую же часть поляны заняли возводимые из этих сырых материалов сооружения, частью уже похожие на дома, частью еще бесформенные. Перед одним из таких сооружений наш грузовик остановился. Быстро соскочив на землю, я первым делом побежал посмотреть нет ли тут хоть какой-нибудь закугы для наших животных. Судя по некоторым признакам, мы находились около строящегося крольчатника. Проем без дверей вел в длинный дощатый коридор, только что, очевидно, покрытый. Я был рад хоть и этому пристанищу и вместе со своими спутниками принялся поскорее перетаскивать ящики в коридор, кормить животных. Нам нашлось помещение тут же, в одном из только что слепленных на скорую руку отделений крольчатника.

Предоставив компаньонам устраиваться с жильем, я пошел на поиски начальника лагпункта – агронома Сердюкова. Мне было нужно добыть кормов для животных и оформить наш приезд. Увы, агроном Сердюков оказался, в конце концов, хуже чекиста, ибо был он из коммунистов. Продовольствие для животных он дал мне с большим трудом.