Дочь солнца. Хатшепсут - Элоиз Мак-Гроу

Звуки отдались в ушах Тота, как слова давным-давно позабытой песни — пока ещё путающиеся и странные, но вызывающие отклик в каком-то далёком, давно не посещавшемся полутёмном углу памяти. Слёзы заполнили его глаза; он почувствовал, что задрожал от того же ощущения, какое посетило его при первом взгляде на лицо негра.

   — Я не понимаю вас, господин, — сказал Ибхи-Адад дрожащим от волнения голосом, хотя его лицо было, как всегда, неподвижным и спокойным. — Но я полагаю, что вы окажете мне честь, приняв угощение. Нанаи, принеси, быстро.

Очевидно, гончар пытался схватиться за любую знакомую нить, которая помогла бы ему пройти через лабиринты незнакомой ситуации. В чём бы эти иноземцы ни нуждались, он обязан был попытаться понять их и, конечно, не мог ошибиться, предложив им вина.

«Бедный отец!» — подумал мальчик, внезапно почувствовав, как душу заполнила такая сильная и горячая преданность, что египтяне показались ему чуть ли не врагами.

Было видно, что они подготовились к встрече. Пока Нанаи торопливо спускалась по лестнице на зов мужа, писец снова засунул свою тростинку за ухо, встал и поклонился Ибхи-Ададу.

   — Я буду переводчиком для вас, — сказал он по-вавилонски с сильным акцентом. — Ваши гости прибыли из Города Бога в земле Египта, они являются послами Великого Гора, который с высокого трона правит Обеими Землями, да будет он всегда жив, здоров и могуч. А сей человек, для которого я буду говорить, как уста, знающие ваш язык, — он поклонился негру, — вельможа, урождённый князь[108], хранитель царской печати, единственный собеседник, возлюбленный Гором, правитель дворца, визирь и первый министр царя, почтеннейший Нехси, который говорит с вами, да процветает ваш дом.

Воцарилась полная тишина. Писец вновь уселся, скрестив ноги. Несколько секунд никто не шевелился. Затем к Нанаи, замершей на лестнице от потрясения, вызванного пугающим перечнем титулов чёрного человека, вернулась способность двигаться, и она поспешила вниз. Ибхи-Адад сглотнул, удостоверился, что голос вернулся к нему, и пробормотал:

   — Это честь для моего дома.

Калба и Тот одновременно повернулись и посмотрели друг на друга широко раскрытыми глазами.

   — Ты знал этого великого вельможу? — недоверчиво прошептал Калба.

   — Должно быть, я ошибся, — выдохнул Тот. Он опять наклонился и уставился на макушку египтянина — единственное, что ему было хорошо видно. «Нехси, Нехси, — повторил он про себя. — Это его имя? Или это просто означает «негр»?» В этот момент он вздрогнул, поняв, что знал значение египетского слова. Он стал вслушиваться в слова Нехси и понял общий смысл его речи — что-то насчёт радости, вина и дома — ещё до того, как успел заговорить переводчик...

   — Мой господин хочет, чтобы я сказал вам, — перевёл писец, обращаясь к Ибхи-Ададу, — что ему доставит радость вкусить вино и воспользоваться гостеприимством вашего дома.

   — Я начинаю понимать! — возбуждённо шептал Тот на ухо Калбе. — Ну-ка давай сползём на несколько ступенек по лестнице. Мне нужно быть поближе.

Двое мальчиков спустились до половины лестницы и устроились там, стараясь быть незаметными. Они могли бы дотянуться до плеч, отливающих медью, и блестящих париков. Взгляд Тота метался от одной фигуры к другой; он напряг слух, стараясь разобрать отдельные слова в негромких разговорах. Его обоняние ощутило веяние аромата, лёгкого и свежего, дразняще знакомого, который он не мог назвать.

К нему стали возвращаться всё новые и новые слова. В одной фразе ему внезапно оказывалось понятным одно слово, в другой — два, он ощущал их звучание в горле и шёпотом повторял про себя. Он услышал, как один из египтян сказал другому: «Кислая дрянь», — и с негодованием понял, что они оскорбляли их вино. «А неужели ваше собственное такое уж замечательное, господин гордец?» — со внезапной воинственностью подумал он. Он вызывающе оглядывался и с подозрением вслушивался во все разговоры, пытаясь наблюдать 5а всеми одновременно и следить за направлением каждого взгляда. Все они делали иронические замечания насчёт вина Ибхи-Адада и, возможно, насчёт его дома и одежды... о, неужели и о любимой, взволнованной Нанаи, которая, бледная и возбуждённая, наполняла их чаши? Они не понимали, кто она такая... Проклятые чужеземцы! Их манеры куда хуже их драгоценностей! Ну и пусть они убираются прочь из Вавилона подальше, в свою страну!

Встревоженный Тот одёрнул себя. Это была и его страна, вернее, когда-то была Да, когда-то была. Но с тех пор он стал другим, и их страна перестала быть его страной, они превратились для него в иноземцев. Они глумились над его семьёй и его домом, и он внезапно возненавидел их. Он хотел бы, чтобы они никогда не приходили.

Ничего не видя перед собой, он повернулся к Калбе.

   — Давай вернёмся наверх.

   — Зачем, не надо, я хочу послушать... Тссс! Теперь уже поздно.

Он был прав. Вино уже было преподнесено всем гостям, негр устами писца начал говорить с Ибхи-Ададом, и все во дворе притихли. С отвратительным лицемерием, как казалось Тоту, Ибхи-Адада благодарили за гостеприимство, превосходное вино, любезное приветствие и просили принять несколько даров в знак признательности от князя Нехси и Великого Гора, после чего Нехси умоляет почтеннейшего гончара позволить задать ему один-два вопроса...

Переводчик ещё говорил, а носильщики поспешно вышли вперёд и распахнули перед Ибхи-Ададом дверцу замечательной шкатулки. Вавилоняне с разинутыми от восторга ртами уставились внутрь, а египтяне, сощурив глаза от удовольствия при виде произведённого впечатления, наблюдали за ними. В шкатулке были три изящные алебастровые вазы, золотая чаша, широкий золотой воротник, украшенный сердоликами, шесть сосудов с сильно пахнущей мазью и штука полотна, настолько тонкого, что сквозь него можно было увидеть свою руку.

   — Клянусь ногтями Великого Энлиля! — сдавленным шёпотом заметил Калба. — Они принесли твоему отцу богатство!

Тот продолжал вызывающе молчать. Он толк смотрел на дары, не в состоянии справиться с любопытством. Конечно, никто никогда ещё не видел таких вещей, кроме этих надменных и снисходительных богачей. Всё равно он ненавидел их; само богатство их даров было тайным глумлением, настолько оно затмило всё достояние Ибхи-Адада и его дом; эти дары наверняка нужны были для того, чтобы унизить его и вызвать почтение к пришельцам.

Так и получилось. Тот видел, что в глазах Ибхи-Адада, когда он поднял их к лицу негра, появилось выражение слуги.

   — И что это за вопросы? — почти неслышно спросил гончар.

Негр помолчал, глядя на него, а затем сказал через переводчика:

   — Несколько лет назад вам привели мальчика, которого вы усыновили. Находится ли он всё ещё при вас?

   — Да, — ответил Ибхи-Адад ещё тише.

   — Я прошу вас позвать его.

Ибхи-Адад смущённо оглядел двор, балкон и обнаружил двоих мальчиков на лестнице. Все головы повернулись вслед его взгляду; Тот, прижавшийся к Калбе на узкой ступеньке, внезапно заметил, что на него устремились пронзительные, как стрелы, взгляды дюжины пар окрашенных глаз.

   — Иди сюда, Тот, — негромко приказал гончар.

Тот почувствовал, что у него перехватило горло; он не мог пошевелиться. Но всё же заставил колени выпрямиться и нащупал ступеньку перед собой.

Затем произошло страшное. Все египтяне, включая величественного князя Нехси, согнулись перед ним в глубоком почтительном поклоне. Он стоял, не в силах пошевелиться, дико глядя на Ибхи-Адада, не зная, что делать, и ожидая совета. Гончар, казалось, окаменел, глядя выпученными глазами на согнутые коричневые спины. Последнее, что он смог сказать, было: «Иди сюда». Не дождавшись другого приказа, Тот должен был повиноваться тому, который услышал, пусть бы даже небо рухнуло на землю. Поэтому он спустился с лестницы, прошёл, как ему показалось, сотню лиг по двору между гладкими чёрными париками, слушая слабый шелест одежд, когда люди выпрямлялись за его спиной, ощущая спиной их острые взгляды и до боли стесняясь своих пыльных ног, мятой одежды и спутанных, не чесанных с утра волос. Достигнув наконец убежища близ Ибхи-Адада, он повернулся, чтобы взглянуть на Нехси. Немыслимо долгое мгновение они в молчании рассматривали друг друга. Тот отчаянно желал стать повыше ростом. На красивом лице высокого негра не было никакого выражения, а когда он заговорил, голос также звучал ровно.

   — Ты понимаешь то, что я говорю?

   — Немного, — прошептал Тот, но по-вавилонски.

Нехси подождал перевода, а затем спросил:

   — Ты помнишь меня?

Тот сглотнул. Когда он смотрел на лицо египтянина, в нём пробуждались другие воспоминания. Они казались настолько дурацкими, что ему было стыдно говорить о них, но он не мог думать больше ни о чём, и поэтому выпалил: