За перевалом - Владимир Иванович Савченко

Вид «гомо сапиенс» распространился по планете и в окрестном космосе, теперь надо — дальше.

Они вели эти неторопливые беседы в разных местах и в разное время: поздними вечерами на крылечке коттеджа под звездами, уложив спать малышей, или над речным обрывом, любуясь стеклянной, зелено освещенной луной гладью воды, или днем, наблюдая игры «орлов».

Новый разговор начал Берн:

— Не возвышенные идеалы определяют развитие человечества, не стремление освобождаться, владеть возможностями. История человечества — это история кризисов и их преодоления. Схема одна: благодаря недальновидности и эгоизму людей накапливается исподволь какой-то скверный фактор, потом — переход количества в качество — и он проявляется бедами, потрясениями. Значительная часть людей разоряется, гибнет, дичает; уцелевшие напрягают силы для борьбы со стихиями и между собой — больше, как правило, между собой, чем со стихиями. Лучшие из них напрягают умы, ищут выход… и находят его в новшествах. Начинается подъем, общество развивается, люди множатся, распространяются, заселяют новые территории. Но в силу тех же извечных причин: недалекости и эгоизма — опять накапливаются «тихие» факторы. И цикл повторяется.

Первыми были кризисы чрезмерного истребления дичи и безумного поедания всех съедобных плодов, корней… всего, что родила земля, — полудикими первобытными племенами. Множество племен вымерло, уцелевшие додумались до скотоводства и земледелия. Развились на этом, увлеклись — и начали новый цикл: истребление лесов переложным землепользованием, а пастбищ, лугов, степей — чрезмерным выпасом размножившихся стад, кои подчищали все до травинки. Этот кризис породил пустыни Средней Азии и Северной Африки, погубил древние цивилизации… И так далее, через средневековые моры, кризисы скученности и антисанитарии в городах, через войны и восстания (каждое — кризис от накопившегося фактора), через кризисы товарного перепроизводства, через разрушения среды обитания — до последнего Потепления. Схема одна, и главное в ней, что все из благих намерений… Можно ли считать такой путь развития разумным?

— В среднем — да, — сказал Ило. — Ведь каждая новая ступень в конечном счете оказывается выше предыдущих.

— А если бы не было спадов, разрушительных провалов — на сколько бы они были выше? Какой был бы взлет! Неужели нельзя плавней, устойчивей, смотреть далеко вперед?.. Вот и сейчас хорошо, стабильность, тишь да гладь — а можно ли поручиться, что в мире, в людях не накапливается новый «тихий» фактор, который, когда придет время, сразу и громко заявит о себе?.. На стадиях спада неконтролируемо выделяется накопленная энергия — а ее все больше.

Ило выслушал профессора с большим интересом. Тот и сам, окончив, подивился: высказанное оформилось в уме его как-то вдруг. Собственно, начальные суждения были близки к тому, что он говорил еще Нимайеру, подо что подгонял гипотезу Морозова. Но в конце он — он, Берн, отрицавший человечество! — верил в возможность бескризисного развития, хотел этого, досадовал, что такого еще нет, даже мысленно представил, какой получился бы при этом звездный рывок человечества, подумал будто и не он.

— Кризисы недостаточной разумности, — задумчиво молвил Ило. — Все верно: деятельность, не продуманная до конца, в итоге оказывается замаскированной стихией. Возможно, в этих срывах природа, естественное течение явлений, осаживает нас — торопливых? Может, надо, пока не спланировали все до крайних пределов бытия, сдерживать наращивание мощи, смирять творческие порывы? Или как-то иначе дозировать: меньше изменять природу, больше приноравливаться к ней, а?

— Понимаешь, не так все просто, — покрутил головой Берн. — Если сдерживать энергетику, реализацию возможностей преобразования природы… да еще начать приноравливаться к ней до идеального согласия, то разумная жизнь может замереть. Даже повернуть вспять, как… как у этих…

— У кого — у этих? — с любопытством взглянул на него Ило.

— У кого? Ну, как же… — Профессор растерянно потер лоб: действительно, у кого? Что это он понес? Что-то мелькнуло в уме — и исчезло.

— Да, что-то я не так. Не обращай внимания.

Ило отвел удивленный взгляд.

Разговор прекратился, но весь вечер Берн был под впечатлением обмолвки.

Отходя ко сну, он допросил себя: «Так у кого все-таки у «этих»? О ком я?» — «А о тех, — ответил он себя, — о тех самых, из памяти Дана». И его пробрал холод.

Инстинкт самосохранения сторожит в человеке не только тело, организм — психику тоже. Подобно тому, как рука отдергивает от обжигающего, колющего, бьющего, так и память человека, его ум и воображение сами могут уклоняться, «отдернуться» и от внутренней информации, и даже фактов действительности, если они посягают на его личность. Так и с Берном. Он знал минимум о том, чей мозг ему приживили: Эриданой, астронавт, погиб у Альтаира… и больше знать ему не хотелось. Любопытство иногда возникало — но сразу упиралось в стену внутреннего страха, страха попятить свою личность, которой и так туго пришлось в этом мире.

Астронавт Дан — уже в силу одного того, что он астронавт — явно был незаурядным, сильным человеком; к тому же он принадлежал этому миру. Берн ему благодарен за то, что перешло от него: за зрение, слух, новую речь… но и хватит. Шевеления остального, попытки Дановой памяти пробудиться вызывали панический вопрос: а как же я?! Что станет со мной?.. Мирное сожительство, симбиоз двух психик, двух взглядов на мир был — он это чувствовал — невозможен.

В то же время этот внутренний страх неизвестно перед чем был неприятен, лишал самоуважения. Собственно, чего он пугается?.. Однажды Берн преодолел себя, запросил у ИРЦ краткую — самую краткую! — информацию о Дане, о Девятнадцатой звездной. Сферодатчик говорил и показывал три минуты. Берн почувствовал облегчение, даже разочарование. Экспедиция к Альтаиру была в сравнении с другими малорезультативной. Астронавты, разбившись на группы, изучили двенадцать планет, на которых не нашли — кроме второстепенных малостей — ничего, что людям не было бы известно и до этого. Дан погиб тривиально по своей неосторожности, вызвавшей неполадку в биокрыльях и падение. Тело разбилось, голову спасла напарница по работе на этой планете Алимоксена.

Профессор увидел и изображение своего донора: шатен с волевым лицом, синими глазами, резкими чертами и веселой, чуть хищной улыбкой — улыбкой бойца. Облик действительно сильного человека.

Эти сведения не имели ничего общего с бредовыми переживаниями после первой операции. Не ассоциировались они и с воспоминаниями во сне или полусне, которые иногда тревожили профессора. Значит, то и есть бред и сны. И точка. За выводом было чувство облегчения, избавления от опасности, но этого Берн предпочел не заметить.

А сегодняшняя обмолвка возвратила его к проблеме, которую он считал для себя решенной. Она была из той области — бреда и полуснов. За ней маячило