Тайная алхимия - Эмма Дарвин

— Решать должен будет доверительный собственник. Я буду всячески во всем помогать, пока не получу другую работу. Вряд ли это произойдет очень скоро. И я разбираюсь в проектах подобного рода.

— Ты всегда разбирался, — говорю я.

— Конечно, — соглашается Лайонел. — Что ж, мы будем очень благодарны. И конечно, ты не станешь работать бесплатно.

Дядя Гарет делает резкое движение, словно пытается остановить Лайонела, прежде чем тот продолжит. Наступает отвратительная короткая пауза, прежде чем я придумываю, что сказать.

— Может, поедим? Иззи велела не дожидаться ее.

И вот мы занимаемся тарелками, бокалами, едой. И снова, как будто все эти предметы — тонкие линии света, я чувствую сеть, связывающую нас воедино.

Привязанность, взаимное притяжение, подозрительность, равнодушие.

Любовь.

Горе.

Во время еды я невольно наблюдаю за Марком. Его тарелка стоит на земле перед ним. Даже с согнутыми коленями он кажется более длинноногим, чем любой из семьи Приоров.

Марк поднимает глаза, и взгляды наши встречаются. Если бы он протянул руку — свою красивую руку с длинными пальцами — и коснулся моей щеки, я не могла бы испытать большего потрясения. Отчего я чувствую этот жар? Воспоминания имеют огромную силу. Но это?..

Я была уже взрослой, когда закончила свой первый год в университете. В сравнении со многими однокурсниками я была куда более искушена в житейских вопросах, потому что знала пары, которые не были женаты, — они жили у нас в Чантри. Некоторые из них носили неслыханно претенциозные имена. Я странно одевалась, но была знакома до тонкостей с правдой жизни — удивительно, как много девушек не имеют о ней понятия. И разве мои родители были какими-то не такими?

Но я узнавала и то, чего не знала раньше: о девушках, которые объявляли голодовку, пока им не разрешали поступать в университет; о дядях, которые хватали тебя, стоило тебе отвернуться; о матерях, которые сжигали книги, и о других матерях, которые лгали отцам, потому что ты снова ушла в библиотеку; о всегда чистых домах, где не было книг; о домах, где имелись горничные и лошади; о домах, где тебе с самого начала отводился отдельный кабинет, чтобы ты могла там заниматься.

А еще я оказывалась в темных уголках, где часами… ну ладно, минутами… Но потом надо было возвращаться к себе, а молодой человек… Это было довольно весело, и я уже понимала, что все это не имеет значения.

Я знала достаточно и испытала достаточно, и все равно это было неважно, потому что ни один из этих молодых людей не был Марком.

Мои первые долгие каникулы пришлись, кажется, на август и сентябрь. Средневековые камни аббатства Бермондси лежали прямо под новой кожей асфальтового шоссе и вымощенной плитами дорогой. Я помню тот день, когда мы обнаружили основание третьей колонны и знали, что мы и вправду нашли монастырь.

Когда работа была закончена, я ринулась домой на велосипеде, грязная и потная, и увидела, что Марк стоит на коленях под кухонным окном, прочищая дренажную канаву. Он присел на пятки и слушал, пока я обрушивала на него все новости о том, что сказал местный археолог, что сказал профессор — как там его звали? — и какое значение могут иметь промежутки между колоннами… уж какие там промежутки тогда ни намерили.

Я все еще чувствовала тяжелую латунь на конце рулетки между перепачканными землей пальцами, чувствовала возбужденную дрожь, пробегавшую по этой рулетке, когда аспирант держал другой ее конец и мы туго натягивали ленту. Я рассказала Марку, что мы пытаемся выяснить, каким был монастырь, где и как жили монахини. Имена некоторых из этих женщин сохранились до наших дней. Возможно, даты их рождений и смертей записаны, возможно, среди их фамилий встречаются даже королевские — этот монастырь, основанный в XII веке, был прибежищем для членов королевской семьи. Я могу — любой из нас, участвующих в раскопках, может — пойти в Государственный архив и выяснить, кем же были эти женщины. Это будет нелегко, но вполне возможно.

— Уна, как здорово! То, что ты можешь видеть этот монастырь сейчас! Прямо у себя под ногами!

Марк провел рукой по лбу и вздрогнул. Я увидела скрывающийся под его волосами синяк, свежий и большой, со слегка содранной кожей.

Я протянула руку, чтобы прикоснуться к нему — просто не могла остановиться. Марк отдернул голову, багрово покраснев под летним золотистым загаром, и снова начал выкапывать грязь из дренажной канавы.

— Продолжай, — сказал он.

Когда я вспоминаю об этом, что-то болезненно сжимает мое горло — почти слезы.

За едой следует бессвязная болтовня, которая почти не привлекает моего внимания.

Действительно ли Марк думает о прошлом Чантри, как и я? Или дело в моем разуме, который наполняет этого другого человека в обличье Марка, сидящего сейчас на солнце, моими личными воспоминаниями, моими личными моментами и верит в то, что эти воспоминания и моменты не только мои, но и его тоже?

Я не могу этого знать. Не могу чувствовать того, что чувствует он, не могу видеть так, как видит он, — это так же трудно, как прочесть Елизавету и Энтони по их книгам.

Мне хочется потянуться и потрясти Марка, прорваться сквозь оболочку его тела и найти то, что прячется внутри. Я хочу знать, о чем он думает, знать, что я значила для него тогда.

Ведь я никогда этого не знала! — воет моя память. Чем я была для тебя? Ты был рад моей помощи, когда чинил велосипед или печатный пресс, ты улыбался мне, если я входила в мастерскую, ты починил засов на моем окне.

После того дня в мастерской — дня, о котором я всегда думала как о начале, — я ждала, не увижу ли, как бешеный стук моего сердца, звон в ушах при виде тебя отдастся эхом и в тебе самом? Конечно, я никому ничего не говорила. Дни, недели и месяцы я надеялась увидеть от тебя молчаливые знаки, но не увидела ни одного. Ни одного.

Обычно я лежала, несчастная, в своей постели и пыталась как-то справиться с этим. Все знали, хотя никто об этом не говорил, что Марк обожает Иззи. Никто не позволял себе употребить более сложный и грозный термин, чем «обожать». И все знали — хотя никто и об этом не говорил, — что Марк живет в Чантри и работает на дядю Гарета, но он не член нашей семьи. Он не сын наших друзей и не изучающий искусство студент, меняющий курс: никто не позволял себе употребить по отношению к Марку более сложное или менее тактичное слово, чем «местный». Никто вообще-то и не говорил о том, кто он такой. Но Марк не был одним из нас, и я не знала, что сделает или скажет моя семья, если узнает, что я его люблю, а он меня нет. И я не знала, как поступит Марк, если я ему признаюсь. В конце концов, он меня не любил, он любил только Иззи.