Вчера-позавчера - Шмуэль-Йосеф Агнон

Стал Ицхак размышлять о прежних поколениях, и сразу припомнились ему истории, которые любят рассказывать жители Иерусалима о своих предках: как оставили те свои дома, бывшие полной чашей, чтобы лежать в земле города Бога нашего. И только подумал он об этих старцах, как вспомнил реб Юделе-хасида, деда своего, чья жизнь была полна горестей, но как только улыбнулась ему удача и он разбогател – тут же оставил свой город и отправился в Иерусалим. А его родной город был в те времена городом большим, полным Торы и мудрости, и он был там уважаемым человеком, так как был богат и любил всем сердцем Всевышнего; и он мог в богатстве и почете закончить свой век. Не посмотрел он на свой почет и «поднялся» в Иерусалим. И кто знает, была ли с ним хоть одна живая душа в час кончины, ведь старая Фрумит умерла раньше него. Стало Ицхаку жаль своего деда. Но в своей печали он нашел каплю утешения, ведь если наш дед погребен здесь, то и мы тоже тесно связаны с землей этой, подобно потомкам основателей ишува. Подумал Ицхак: «Как это я не вспомнил об этом раньше, а только сейчас? И теперь, раз я вспомнил, следовало бы посетить могилу моего деда, только трудно представить себе, где я найду ее, ведь уже прошло восемьдесят лет и больше со дня его смерти, и, конечно, осела его могила и забылось ее место».

Взглянул Ицхак на людей с носилками – те торопятся и почти бегут с мертвецом, ведь надо привести его к упокоению до наступления субботы; посмотрел он на провожающих покойника и не заметил среди них ни одного знакомого лица. Похоже, что и они тоже не знакомы с умершим, просто выпала им возможность выполнить заповедь проводов покойника, и они провожают его и проходят с ним несколько шагов, дабы отдать ему последний долг.

Спросил один у несущих носилки: «Кто умер?» Ответили ему: «Один из неверующих». Заметил другой: «Если умирает неверующий, сказано об этом в Писании, все равно не нужно говорить о покойном плохо». Спросил третий: «Кто он, этот покойник?» Ответили ему: «Художник один из Нахалат Шивы». Вступил четвертый в разговор и сказал: «Почему не профессор Шац?» Сказал пятый: «Благословен Судья Истинный! Я видел этого художника в праздник Шавуот у могилы царя Давида. Еще не вошел он в лета, а уже приказал долго жить». Заметил шестой: «Разве одни старики должны умирать? Иногда также и молодого человека находит смерть».

Понял Ицхак, о ком речь. А он уже готов был пройти мимо носилок, и вернуться к себе домой, и есть, и пить, и валяться в кровати, и наслаждаться отдыхом. Застыл он на месте и смотрел на стертые шесты, перевязанные грубыми веревками, а на них простерт мертвый Блойкопф, и небольшая кучка народу идет за ним. Одни уходят, а другие приходят. Оторвал Ицхак ноги от мостовой и побежал за мертвым. Мог он оставить свою поклажу в любой лавке и пойти на кладбище, но в тот момент ослепли его глаза и зашлось сердце от смерти друга. Шел он рядом с погребальными носилками, грязный, заляпанный красками – и ведро с красками висит на его локте, и лестница лежит на его плече, – пока не опустили Шимшона Блойкопфа в яму и не засыпали землей.

Шимшон Блойкопф умер в полдень в канун субботы, и надо было доставить тело на кладбище до наступления субботы, поэтому не успели еще его друзья узнать о кончине Блойкопфа, как уже похоронили его.

5

Вечером после ужина пришли художники, и писатели, и учителя, и общественные деятели к вдове с визитом соболезнования. Явился профессор Шац, закутанный в белый плащ бедуина. И с ним заведующий отделением изготовления ковров, закутанный, как и его учитель, в плащ. И с ними – Кляйнгоф, писатель, гордившийся тем, что он был одним из первых, написавшим статью о Блойкопфе и сделавшим его имя известным в мире. Следом за ними пришел писатель Гильбоа и с ним художник Мантельзак, который проглотил свою обиду и не отвернулся в этот час от Блойкопфа, хотя Блойкопф называл его пачкуном. Потом вошел Спокойный, чей портрет написал Блойкопф. Пришла в голову Спокойному мысль, что теперь, когда Блойкопф умер, налетят коллекционеры, и бойкие критики напишут о некоторых его работах и, конечно, об этом портрете; все, понимающие в живописи, хвалят портрет и говорят, что он удался. Спокойный был рад этому и не рад: с одной стороны, имя его станет известным в мире, с другой стороны – вдруг тогда вдова вспомнит, что он не заплатил за картину. Под конец пришел наш друг Элиэзер Крастин, кроткий и скромный художник, который делал свое дело, верил в свое призвание и не искал славы. Он не принадлежал к кругу Блойкопфа и не любил его работы, но всегда приходил к нему на помощь в трудную минуту и исчезал, когда хотели с ним расплатиться. Скорбел Крастин о скончавшемся Шимшоне Блойкопфе, жалел овдовевшую Тосю и думал о том, как поделиться с вдовой куском хлеба так, чтобы она не почувствовала этого и не стыдилась бы.

Тося, вдова, лежала больная, и одна из женщин, исполнявшая временами обязанности сестры милосердия, ухаживала за нею. Каждый входящий в дом подходил к вдове, жал ей руку и что-то говорил ей с траурным выражением лица. Ицхак тоже пришел. Так как он был на похоронах, он не успел переодеться, а так как собирался провести субботу дома, не побрился. Он выделялся своей простой фигурой мастерового, и вызывало удивление: как это он затесался тут среди учителей, и писателей, и художников, и функционеров. Взглянула на него одна из девушек, ее как-то приглашала госпожа Блойкопф ради него. Посмотрела на него ласково и сказала: «Неужели можно было представить себе, что Шимшон покинет нас так, вдруг?» Взглянул на нее Ицхак в замешательстве. Хотя он видел, как хоронили Блойкопфа, не мог он свыкнуться с мыслью о его смерти.

Через час-другой ушло большинство из пришедших и не осталось никого, кроме самых близких. Показал один на новую неоконченную картину на стене и сказал: «Хорошо потрудился он для своей вдовы». Принялись все советоваться, где взять вдове средства на жизнь, как ей прокормиться? Встал один из присутствующих и попрощался со всеми, за ним встал второй, и потом третий, и четвертый. Не прошло много времени, как опустел подвал и не осталось там никого, кроме Ицхака и той женщины, что ухаживала за вдовой. Подняла госпожа Блойкопф на него глаза и сказала: «Господин Кумар, ты здесь?» Кивнул он ей головой и заплакал. Выпрямилась она на постели и сказала: «Ты не думаешь, что я виновата в его смерти?» Вскричал Ицхак: «Кто? Ты?!» Сказала она: «И я тоже говорю себе, что я не виновата в его смерти, только, когда я видела, как он растрачивает свои силы, просила, чтобы он отдохнул немного. А он не слушал меня, пока не выпала кисть у него из рук и он не умер. Прошу тебя, господин Кумар, пододвинь ко мне картину, вот она, стоит на моем столе. Или нет, оставь ее на месте. Или нет – только пододвинь ее ко мне, а госпожа Константиновская будет так добра и посветит мне лампой». Пододвинул Ицхак к ней картину. Посмотрела на нее Тося и сказала: «Еще не впиталась краска, а он уже лежит мертвый». Тося не плакала. И глаза ее были сухие. Но горе заволокло ей глаза. Наконец она протянула Ицхаку руку и сказала: «Когда кончишь работу, навести меня. Прощай!» – «Доброй субботы!» – ответил Ицхак сквозь слезы. Вздрогнула госпожа Блойкопф и сказала: «Суббота сегодня!» И зарыдала навзрыд.

6

Субботний день прошел. У праведников – в занятиях Торой и молитве, в еде, питье и сне; у обычных людей – в еде, питье и сне. Как он прошел у вдовы Блойкопфа? У вдовы Блойкопфа – прошел в скорби и трауре. То же самое было с Ицхаком. Тысячу раз на день говорил себе Ицхак: Блойкопф умер. И тут же возражал себе: Блойкопф не умер. Но в глубине души знал Ицхак, что, если войдет в дом Блойкопфа, не найдет Блойкопфа. И когда понимал Ицхак это, прижимался головой к стене и плакал. Так он провел почти весь день у себя в комнате. Небритая щетина колола ему лицо, как укусы комаров. И что-то, как комар, сверлило ему мозг. А когда день подошел к концу и стены комнаты потемнели, стало так черно у него на душе, что не мог он больше терпеть эту муку. Поднялся и вышел. И когда он вышел на улицу, показалось ему, что что-то не так, как всегда. На самом деле ничего не изменилось снаружи, изменение произошло внутри, в его сердце, а он думал, что мир тоже изменился. Когда же понял, что не изменилось ничего, поразился, что все идет своим порядком, без перемен. И когда увидел девушек, одетых в субботние платья, прогуливающихся себе по улице, опять поразился. Сказало ему его сердце: что ты удивляешься им? Разве знают они, как велика твоя потеря? И вновь понял он, что потерял! Чуточку легче стало ему от доносившихся из синагог и бейт мидрашей голосов тех, кто читал псалмы и учил Гемару. И ему тоже захотелось зайти в один из бейт мидрашей, но он не зашел, постеснялся. Пошел он дальше и спустился на улицу Яффо, а оттуда – к Яффским воротам, а оттуда – прошел в Старый город внутри стен, а оттуда – к Западной стене.

Святая тишина пребывала на камнях стены. Один миньян уже закончил полуденную молитву, и другой миньян приступил к молитве. И среди молящихся стоит Элиэзер Крастин в черной пелерине. Когда закончили они молитву, прижался Крастин головой к стене и произнес кадиш. Был там один человек, которому помогал Крастин деньгами, и человек этот знал, что художник приходится сыном сестре праведника рабби Нафтали из Амстердама, одного из крупнейших знатоков Талмуда. Подошел он к нему и спросил его, не день ли поминовения у него, раз он говорит кадиш? Сказал ему Крастин: «Друг был у меня, он умер бездетным». Спросил он: «Как его зовут?» Сказал Крастин ему. Сказал ему тот: «Отбирают заповедь у человека, который должен делать это. Старец один из моего квартала обещал этому художнику говорить после его смерти кадиш. Пойду и передам ему».