Дефицит - Иван Щеголихин

— Закрывайте больничный, Алла Павловна.

— Что это вы разошлись, Сергей Иванович? Врачу виднее. Погуляли два дня, и вас уже не узнать. Вам так трудно зайти сюда?

— Не трудно, если на правах здорового.

— Вот и отлично, милости прошу через три дня. А сейчас не закрою.

— Тогда позвольте вас проводить? В отместку.

— Попробуйте.

Пошли. Вечер уже, прохлада. Час пик спал, им легко, просторно идти по улице, все люди навстречу добрые, изумительные люди, — будьте счастливы, пусть вам будет вот так же легко и хорошо, вот как нам. Идут вдвоем, слегка смущенные, словно десятиклассники, впору задать вопрос, глядя на них: а если это любовь? Он видит встречных прохожих, а она нет, будто парит над всеми и осознает только его присутствие рядом.

Кафе «Космос», у входа пять-шесть ожидающих, молодежь.

— Может быть, зайдем? — предложил он. — Посидим?

— Поздно, Сережа Малышев, — она улыбнулась чуть грустно. — Наши места заняты. Идемте лучше ко мне, там и посидим.

Шли-шли, не спеша (где его обещанные комплименты?), свернули за угол, длинный дом, прошли под высокой аркой, и тут навстречу галопом мохнатый пудель, болтая ушами, за ним, шлепая подошвами, девчонка в коротком платье, будто привязанная к пуделю, мгновенно остановилась столбиком, звонко выстрелила:

— Здрасьте! — Сверкнула белозубо улыбкой, быстро, дядю осмотрела с головы до ног и прижалась к матери. Пудель вернулся, запрыгал возле них, поскуливая, девочка взяла его на руки. — А я колготки надела, которые Лиза прислала.

— Жарко же!

— Ну что ты, мама, я немного поношу и сниму. До свидания! — спустила пуделя на асфальт, и опять побежали.

— Это моя Алена.

— Я догадался. Милая девочка.

Алла Павловна покраснела.

— Лизавета прислала ей вчера конфет и колготки. Первый самостоятельный шаг моей старшей, я ее не просила. — Ей было приятно сказать об этом.

А Катерина сделала бы такой шаг? Вряд ли. Впрочем, он не знает, на что способна его дочь. И виноват сам. Хотя помнит о ней всегда, сравнивает и всегда требует от нее лучшего. Замуж она не хочет, во всяком случае, на словах, она в институт рвется. Ему вдруг стало жалко свою дочь. И себя тоже…

Вошли в квартиру.

— Надо разуться? — спросил он и поднял ногу, берясь за шнурки.

— Терпеть не могу! В одних носках, что за мужчина?! — Взяла его за руку, провела в комнату, он сразу обратил внимание на портрет в рамке, догадался — муж, хотел мимо пройти, но подумал вдруг: «Вот так и мимо меня пройдут». Но почему мимо тебя, если ты жив, а он мертв? Ни с того, ни с сего какая-то одинаковость возникла в сознании, он остановился перед портретом.

— Это муж?

— Да. Родионов.

Удлиненное лицо, легкая улыбка, отчаянные глаза, волосы густой прядью вверх ото лба и затем полукругом вниз, к уху. Можешь смотреть, можешь не смотреть, а они сейчас будто втроем.

— Выразительное лицо. И кажется, знакомое.

Она ничего не сказала, помолчала, показала на кресло:

— Садитесь, Сергей Иванович. Чаю вам или кофе?

— Все равно, Алла Павловна, что себе, то и мне.

Знать бы, что она испытывает, спустя годы, после смерти мужа. И что будет Марина испытывать…

Он знал историю с Родионовым, да и кто ее не знал в городе? Из заключения вернулся уголовник по кличке Рига. Его судили за грабеж, в разоблачении и задержании его принимал участие отряд ДНД комбината, начальником отряда был Родионов, инженер-механик. Дали Риге восемь лет, а он вернулся через три, как уж он так быстро исправился, остается на совести начальства исправительно-трудовой колонии. Вернулся якобы к жене и поселился где-то на окраине города, в Самострое. Мало того, что вернулся, не отсидев, он еще и начал действовать в прежнем духе, даже еще опаснее — создал шайку, нашел себе подручного «пацана», боксера восемнадцати лет, который сбежал из дому, чтобы не идти в армию. Этот «пацан» (не по возрасту, а так сказать, по блатному сословию) тиранил ПТУ, забирал у ребят половину зарплаты, держал в трепете молодую смену, тварь была жестокая и опасная. Опять Родионов взялся за это дело. Дружинники выследили и арестовали «пацана», вышли на след самого Риги, долго, надо сказать, следили, месяца два, искали, нашли его логово, окружили дом вечером, а Рига открыл стрельбу из ружья и заявил, что застрелит свою жену, если ему не дадут возможности свободно покинуть город. Приехал наряд милиции, вращалась мигалка на крыше машины, гремели выстрелы в тиши летнего вечера, истошно кричала в избе женщина, а в перерывах уголовник нагло диктовал городу свои условия. Родионов пошел в избу сам и, как стали говорить потом, взял огонь на себя. От смерти на месте Ригу спасла милиция, а суд приговорил к расстрелу…

— Кстати, а кофе вы много пьете? — Она и здесь, кажется, не забывает об анамнезе.

— Нет, только утром чашку. А закурить после кофе можно?

— Конечно, — сказала она ласково, зная, что доставит ему удовольствие. — Вот вам пепельница.

Если бы они поменялись местами, он бы ей курить не позволил. Почему он такой? Запрещает, требует, гнетет-угнетает — пусть сейчас будет трудно, чтобы потом было легче. Но будет ли это «потом», вот вопрос!..

Она ушла на кухню, а он сел в кресло и стал оглядывать комнату, довольно просторную, темную стенку с бронзовыми ручками и накладками, узкий стол, видимо, раздвижной, ваза на нем и цветы. Они напомнили о колечке, он вытащил маленький сельский домик и зажал в руке, чтобы не забыть. Все-таки странно, что у нее дочь, даже две дочери, и уже зять есть, значит, скоро она бабушкой станет. Не верится. Почему-то кажется, она одна-одинешенька и не была замужем. Как-то так себя сохранила, будто в оцеплении прожила.

Она вошла, переставила цветы, легко передвинула стол к дивану, Малышев даже помочь не успел, только дернулся, потерял равновесие и сел обратно.

— Чуть не забыл, — сказал он и подал ей теплый домик.

Оно раскрыла.

— Колечко? — Глаза ее заблестели. Она вертела кольцо в руках, любовалась камешком, вкладывала обратно в коробочку, вынимала и почему-то не решалась надеть.

— Да вы примерьте! — скомандовал он. — Семнадцать с половиной-восемнадцать, ваш размер.

Легонько поворачивая, она надела кольцо на палец — как раз, полюбовалась коротко, посмотрела на Малышева смятенно, на носу появились мелкие морщинки, губы дрогнули, но она не отвернулась и не опустила взгляда, сказать что-то хотела, а может быть, наоборот, услышать.

— Серебро очищает, — сказал Малышев, лишь бы не молчать. — Хочу, чтобы вы меня помнили.

Она рассмеялась.

— А я и так помню. — И опять ушла на кухню, за кофе или за чаем. Без халата она стройнее. Старшая сестра Макен за ней не следит, только свой халат ушивает и подгоняет.

Сели пить чай, она сказала:

— Я так рада за Лизавету! Лишь бы войны не было, муж у нее офицер. Вот прислала бандероль, конфеты и Алене колготки. — Она была счастлива, повторялась, делилась с ним, как с подругой, а не как с мужчиной. Которого следовало бы приворожить.

— Хорошо у вас.

— Я рада. Мне так хотелось.

Она смелее его, открытее. «Настоящие мужчины — это женщины».

— Столько лет мы живем в одном городе, а я не знал о вас ничего.

У него тоже смелость — в бестактности.

— А я про вас все знала. Относительно все, конечно.

— Тем более странно.

— Как сейчас говорят, жила без обратной связи.

Откуда она знала о нем, из каких источников?

Молчали довольно долго. Губы ее подрагивали, она еле удерживала их от улыбки, или вертелось на языке что-то смешное, и она ждала момента сказать.

— Мне кажется, мы думаем сейчас об одном и том же, — предположил он, хотя сам ни о чем не думал.

Она посерьезнела, губы успокоились, стала вертеть в руках бумажку от конфеты, сгибала, разгибала, разглаживала в пальцах, ждала, что он уточнит, о чем же таком особенном они думают вместе, не дождалась.

— Я подумала, может быть, мне лучше уехать?

— От меня сбежать? — Он усмехнулся. — Все равно найду.

— А зачем?

— С лечащим врачом спокойнее.

— Пациентов у меня достаточно и в больнице. — Она его игру не приняла, обиделась.

— Ладно, Алла, больше не буду.

— А я буду. Не говорить, но… думать, помнить. Не запрещается, правда же?

Ходит она по краю, на острие, и его водит. Сейчас у них у обоих давление двести, как минимум, но кризы им не грозят. Ему легко и отрадно от нечаянных ее признаний. Он закурил, не глядя на нее, уставясь в пол задумчиво. Еще на три дня она продлила ему больничный. Она не хочет освобождать себя от заботы о нем, но разве сама она не нуждается в его заботе? Нуждается, но кто ему даст право такое? Никто. Только сам ты его можешь взять, но как? Отвернувшись от своей семьи. И она все понимает: «Может быть, мне лучше уехать?» И если не забыть, то хотя бы не видеть, знать, что он далеко.