За нами Москва. Записки офицера. - Баурджан Момыш-улы

Я не приказывал, я просил Сулиму организовать похороны Николая Попова с воинскими почестями. Просил передать Ефиму Ефимовичу, «князю Талгарскому» (так я однажды в шутку назвал Филимонова), мое большое товарищеское и командирское спасибо — он будет представлен к ордену Красного Знамени. Я просил передать Василию Попову, что простил ему тимковскую «ночь» и прошу по выздоровлении вернуться в полк.

Пришел Бозжанов. Кисть его левой руки сильно опухла. На мой вопрос, что у него с рукой, он ответил:

— Да ничего, товарищ командир, с «жучки» осколок застрял.

— Немедленно поезжайте в медсанбат!

— Разрешите не ехать, товарищ командир. В такой обстановке не хочется расставаться с товарищами.

Принципиально для всех нас — от рядового до комдива — Крюково было последним рубежом. Именно здесь давались последние и решительные бои. Или мы отбросим немцев, или умрем под Крюково! Это понимал каждый воин, каждый командир, каждый политработник. «Ни шагу назад!»

Надо признать, что после моего ранения основная тяжесть практического командования полком легла на плечи нашего комиссара Петра Васильевича Логвиненко. Этот горячий, смелый человек умел в нужный момент не жалеть и себя. Он буквально метался по переднему краю и в горниле боев уцелел чудом.

Приходил он на командный пункт поздней ночью, весь измазанный грязью, прокопченный гарью, торопливо раздевался и, умываясь холодной водой, справлялся об общей обстановке. Вытираясь жестким солдатским полотенцем, просил:

— Дайте чего-нибудь поесть, хлопцы.

Затем мы обменивались взаимной информацией: я ему рассказывал о положении соседей, об указаниях, полученных сверху, с кем и как договорился о взаимодействии, как будет обеспечен бой в материальном отношении; а комиссар рассказывал мне, что делалось и делается у нас на переднем крае. Затем мы вместе оценивали сложившуюся обстановку, уясняли полученную задачу и принимали решение о дальнейших действиях полка. Комиссар в эти дни был взволнованным, но сосредоточенно сдержанным.

Офицеры штаба были распределены по направлениям для надежной живой связи с командирами батальонов и приданных частей, так как связь часто рвалась. Артиллерийские наблюдатели сидели в стрелковых ячейках взводов на самом переднем крае, чтобы обеспечить надежную поддержку действий стрелковых подразделений.

Наши тылы получили приказ: как бы ни приближалась к ним линия переднего края — не отходить!

* * *

Шли напряженные бои. Наши ряды все редели. Гитлеровцы смяли правый фланг и заняли станцию...

Смерть в бою несложна... Война не считается с человеческими жизнями. В бою теряешь товарищей одного за другим. Мы с почестями хоронили павших героев. Вечный покой в подмосковной земле нашел один из основоположников нашей гвардейской боевой славы, отважный командир роты Краев, смелый воин и чуткий человек, мой адъютант Сулима, храбрый политрук Бозжанов, который за сутки до своей гибели отказался идти в госпиталь, говоря: «В такой обстановке не хочется расставаться с товарищами». Семен Краев, Джалмухаммед Бозжанов, Петр Сулима были близкими мне боевыми людьми. Тяжело описывать их гибель. Я до сих пор не верю, что их нет. Они для меня живы. Это не слова, это — мое неутешное молчаливое горе. Да, они для меня до сих пор живы!.. И я не хочу описывать их гибель.

Наши ряды становились все теснее и теснее. Плечом к плечу с соседями стойко сражался полк. Полк мужал.

Ширина фронта нашего полка была теперь сокращена почти в три раза. Соседи все теснее и теснее прижимались к нашим флангам, принимая от нас участок за участком. Когда я задавал вопрос Ивану Ивановичу Серебрякову, почему все сужается и сужается фронт, он отвечал:

— Ведь вы же сами все время жалуетесь, что у вас сил мало. Вот и сокращаем вам фронт обороны.

В то время я наивно принимал его ответ за чистую монету.

— Знаешь что, — как-то сказал Петр Васильевич, — ей-ей, начальство от нас что-то скрывает.

— Что же им от нас скрывать-то, Петр Васильевич?

— Не напрасно сужается фронт. Из пылинки на прежнем фронте теперь у нас с тобой на узком участке кулак получается. — Комиссар рассмеялся и взмахнул своим кулаком. — Аж воевать приятно становится.

— Чему вы радуетесь, Петр Васильевич?

— Чую, что скоро мы будем наступать.

— Наступать?..

— Да, скоро перейдем в наступление. Запомни мои слова и жди приказа — мы будем наступать!

* * *

Морозное утро 6 декабря 1941 года. Огненные вспышки озаряют горизонт, и слышится глубокий, грозный и протяжный вздох земли — гул артиллерийской канонады. Над Крюковом все трещит, грохочет, дымится. Сверкают огни за огнями, как частые удары грозовых молний.

Мы воюем уже шесть месяцев, но такую мощную и грозную канонаду слышим впервые. Артиллерия рвет, ломает, разрушает. На наших глазах все летит в воздух, С востока под аккомпанемент канонады медленно встает заря, затем на горизонте показывается громадный багровый диск солнца. А артиллерия, как бы играя торжественно-грозный встречный марш, все долбит и долбит!

Вот раскатами удаляющегося грома огонь переносится в глубь вражеской обороны. Взвивается несколько красных ракет — цепь пехоты подымается и с криком «Ура!» бросается в атаку. Боевой клич атакующих прокатился на фронт от Калинина до Тулы.

Наша Рабоче-Крестьянская Красная Армия перешла в контрнаступление.

...Разруха, дым, трупы в мышино-серых шинелях и пленные — унылые вражеские солдаты и офицеры... Вперед, только вперед! Без остановки! Вперед!

Разыгрался ветер. Он дует с востока, он гонит вихри снежной поземки, а красноармейцы гонят фашистов, Неотступно преследуют их, как говорят казахи, наступая им на каблуки.

Мне запомнился силуэт человека в метели. В редком, жидком тумане снежной пыли согбенно, вопросительным знаком бежит темная фигура; она не оглядывается, не смотрит под ноги, она часто спотыкается, падает, встает и снова бежит. Это бежит человек с нечистой совестью. Каждый куст цепляет его за ноги, каждый бугорок дает ему подножку. А за ним ускоренным шагом идет другой человек — он идет прямой, как знак торжества, ветер его подталкивает, но он, как бы тормозя порыв ветра, спешит с достоинством, он осанист и горд, — это наступающий, преследующий врага наш красноармеец!..

...За полдень нас обогнали кавалерийские эскадроны на взмыленных конях. Скрежеща гусеницами, как громадные резвые жуки, промчались танки. Это вводились в бой кавалерийская группа Доватора и танковая бригада Катукова. Они быстро прошли через наши боевые порядки. Они вырвались вперед, а мы отстали от них. Мы завидовали им. Все-таки «пеший конному не товарищ», — думал я, глядя им вслед.

Доваторцы и катуковцы умчались вперед. Смяв на своем пути противника, они стремились с ходу захватить Истру, где враг, используя выгодные естественные рубежи, мог организовать оборону и затормозить наше наступление. Нужно сказать, что враг цеплялся за каждую деревню и поселок, за каждый естественный выгодный рубеж и сопротивлялся, встречая нас огнем. Он огрызался, как затравленный зверь, а потом, под прикрытием небольших сил, уходил. Отходил он местами хитро и умело...

* * *

У самого шоссе, на косогоре, стоит большая каменная церковь, она стоит одиноко: вся деревня снесена с лица земли. На местах домов — пепелища, из сугробов кое-где торчат обломки дымоходов и огарки срубов.

Чтоб сориентироваться, я с группой командиров завернул в церковь. Там полно народу: женщины, старики, дети. Они сидели, прижавшись друг к другу, на своем домашнем скарбе, который удалось спасти от пожара. В углу на треножнике, над костром, кипел чайник. У огня ютились укутанные платками дети. Они протягивали свои застывшие ручонки к пламени слабого костра. На людскую скученность, на свалку узлов и мешков, на завернутых в одеяла детей со стен церкви грустно смотрели образа святых, когда-то старательно написанные умелой рукой художника-богомаза.

На нас, вошедших, никто не обратил внимания, каждый был занят самим собой. Видимо, не мы первые зашли сюда. Когда я свернул карту и собрался уходить, из алтаря раздался женский голос:

— Командир, постой.

Женщина, пробираясь между узлов и мешков, между уныло сидящих людей, протягивала в нашу сторону руку.

— Постой, сынок!

Мы остановились.

К нам подошла пожилая женщина в старом полушубке, в громадных старых, с двойными войлочными подметками, валенках.

— Это ты? — спросила она, взяв меня за рукав. — Это ты? Слава те, господи!

Она пристально глядела мне в лицо влажно блестевшими темно-карими миндалевидными глазами.

— Значит, жив?

— Пока жив, мамаша, — ответил я, ничего не понимая.

— Так ты меня не узнал?

— Нет, мамаша!

— А помнишь, как я тебя побила?

И тут я вспомнил печальную ночь, когда получил пощечину от пожилой красивой женщины. Я узнал ее.