Пожиратели звезд - Ромен Гари

– Я должен вас просить немедленно удалиться отсюда, – сказал уругвайский посол.

– Чтобы нас перестреляли как собак?

– Я могу переговорить с представителями армии и добиться от них обещания организовать беспристрастный судебный процесс, – сказал посол. – Я уверен в том, что в их намерения входит лишь предать вас суду…

– Прошу прощения, но нам не до шуток, – вмешался Радецки.

– Вам известно, что произошло несколько лет назад с президентом Муньосом? – спросил Альмайо. – Он был повешен на фонаре возле президентского Дворца. Потом они привязали к трупу консервные банки и таскали его по городу. Я их хорошо знаю. Сам одну из банок привязывал.

– Я готов известить офицера, командующего собравшимися перед посольством войсками, о том, что вы желаете сдаться, – повторил посол. – И уверен в том, что получу гарантии проведения справедливого судебного процесса.

– Я еще не спятил, – заявил Альмайо.

Посол несколько повысил голос.

– Если вы отказываетесь от моего предложения, мне остается лишь одно: впустить сюда солдат, – сказал он.

Альмайо это уже порядком надоело. Все, хватит церемониться. Хорошие манеры, дискуссии, обещания, заверения и гарантии не спасут – будет он жариться на фонаре, облитый бензином, среди всеобщего народного ликования. Сейчас он этим собакам покажет, кто он такой и как далеко способен зайти. Да он скорее поубивает их всех одного за другим, начиная с посла Соединенных Штатов, чтобы заставить уругвайца уважать священные традиции стран Латинской Америки, нежели позволит взять себя живым.

– Мне нечего больше добавить, – сказал посол. – Сейчас я прикажу открыть двери.

Альмайо взял автомат из рук одного из охранников. Ему только что пришла в голову одна идея.

– Вы в самом деле сделаете это, ваше превосходительство? – спросил он. – Вы… ставите под угрозу жизнь прекрасной юной особы, что стоит там, наверху… Ваша дочь, не так ли? Я сказал бы, что есть определенное семейное сходство, этакий испанский тип. Вы на это меня хотите вынудить?

Девушка стояла в прежней позе, опершись на балюстраду. Стояла не шелохнувшись. Появился какой-то молодой человек и встал рядом с ней. Коснулся ее руки, но она никак не отреагировала.

– Нет, сеньор, – сказал Альмайо, направляя на него автомат, – все останутся на своих местах, никто не сделает попытки улизнуть через заднюю дверь. У Альмайо неприятности. Когда у Альмайо неприятности, он становится опасен и шуток не понимает. К тому же Альмайо не любит испанцев, не любит уже давно – много веков подряд. Из вас, ваше превосходительство, получится отличный труп. У вас для этого есть все необходимые качества. Слушайте, сеньорита, я уверен, что вы любите отца. Сразу видно – настоящий испанский дворянин. Все оставайтесь на местах, абсолютно все.

Морщины на лице посла углубились, по лицу цвета слоновой кости разлилась полупрозрачная восковая бледность.

– В последний раз, – сказал он чуть дрожащим голосом, – я прошу вас покинуть здание посольства. Положите оружие. Вы рискуете запятнать честь вашей страны.

Альмайо пристально посмотрел на посла, и Радецки был изумлен той ненавистью, что сквозила в глазах кужона. Ни следа былой иронии.

– Честь – это что-то испанское. Это – их привилегия, и они ею ни с кем не делятся. Уж во всяком случае не с индейцами. Нет у меня чести. Я – индеец, собака. Собака номер один, которая стоит во главе этой страны. Не стоило вам позволять себе такого, ваше превосходительство, не нужно было напоминать мне это слово – «честь». Вы проявляете слабость. Если вы заговорили о чести с индейцем, значит, у вас уже портки со страху мокрые.

– Простите, генерал, – вмешался французский посол. – Здесь присутствуют дамы.

Альмайо не обратил на это внимания.

– Послушайте, господин посол, – сказал Радецки, – позвольте вам напомнить, что вы располагаете возможностью получить по этому вопросу консультацию вашего правительства или хотя бы обсудить его с коллегами по Организации Американских Государств. Все страны Латинской Америки всегда свято соблюдали право убежища. Настоятельно прошу вас согласовать этот вопрос с вашими коллегами и правительством.

Он не узнавал собственного голоса: гулкий, ровный – словно чужой. Решение, которое ему предстояло принять, показалось ему глубоко унизительным, ибо он внезапно обнаружил, что Альмайо ему – друг, что он понимает его, жалеет, и одновременно ощутил в себе настоящую ненависть по отношению к тем, кто на протяжении веков завоеваний и колониализма с большим успехом внушал миллионам индейцев, что их удел – собачья жизнь, и ни разу не попытался хоть что-нибудь сделать для того, чтобы вытащить их из тысячелетней грязи.

Спасти свою шкуру ему несложно: стоит только сказать им, кто он, предъявить документы и попросить связаться со шведским посольством. Еще не поздно со всеми вещами и оружием перейти в другой лагерь – лагерь кровопийц, ни на секунду не усомнившихся в том, что есть у них и честь, и достоинство. Следовало сделать выбор, решить, на чьей стороне он окажется: останется собакой-индейцем или перекинется к ним – к тем, кто так долго пребывал в роли хозяина жизни и представить себе не может, чтобы в один прекрасный день верные собаки всего континента вдруг взбесились и превратились в разъяренную свору. Он мог безо всякого труда спокойненько выйти из игры, вернуться к себе, блистать в салонах, подробно, минута за минутой, на первых страницах газет расписывать историю падения человека, в гневе и ненависти зашедшего, может быть, даже дальше самого Дювалье. Достаточно всего лишь дать понять, что ты – предатель, признаться Альмайо в том, что воспользовался его наивностью индейца-кужона, детской способностью искренне поверить этой рассеченной шрамом маске «гитлеровца-авантюриста». Нет, лучше сдохнуть.

Прислуга, должно быть, прекрасно сознавала, что тут происходит, но от неожиданности и страха, похоже, пыталась найти спасение в рутине привычной работы, повинуясь указаниям метрдотеля – англичанина, явно решившего, невзирая ни на что, хранить непоколебимое спокойствие – в лучших традициях своей родины. Как бы там ни было, но двери столовой медленно отворились, и на пороге возник метрдотель – на фоне хрусталя, огней, красных свечей, цветов и серебра. Он был бледен – не исключено, что ему казалось, что в данный момент подлинный посол Великобритании – он… На самом же деле он совсем потерял голову и следовал положенному ритуалу лишь потому, что никто не нажал кнопочку, чтобы остановить механизм. У него был огромный орлиный нос, придававший лицу нечто аристократическое; высоко держа голову, идиотски уставившись в пространство, он замогильным голосом объявил:

– Господин посол, кушать подано.

В рядах гостей произошло какое-то движение, но все продолжали чего-то ждать, никто даже не улыбнулся в ответ на это внезапное вторжение духа британской империи.

Радецки взглянул на девушку – она спускалась с лестницы. Очень красивая, изумрудное платье – явно из Парижа. В ее прелести все дышало Испанией, Прадо, гордостью, спесью – всем тем, что Испания так успешно пронесла сквозь века, тем, что она так хорошо умела хранить, а еще лучше – лишать этого тех, с кем монахи Диаса обращались как с собаками, потому что у них вовсе не было души, тех, кого вице-короли и землевладельцы сумели убедить в том, что они – ничтожество. Испуганной она не выглядела, скорее – несколько озабоченной.

Она немного обеспокоенно приглядывалась к отцу и, должно быть, втайне молилась о том, чтобы он оказался на высоте и показал этой индейской собаке пример чести и достоинства.

Радецки знал, что профессиональным дипломатам не часто доводится столкнуться в жизни со столь грубой и жестокой действительностью – можно пройти по всем ступеням иерархической лестницы от атташе до посла, так и не испытав себя ни на твердость характера, ни на храбрость. Посол встретился взглядом с дочерью и улыбнулся ей. В нем не было уже и следа нервозности. Она ответила ему улыбкой.

Он повернулся к гостям.

– Должен попросить прощения за этот инцидент, – по-английски сказал он. – Это дело я урегулирую позже. Не вижу причин, по которым ужин должен остыть.

Все направились в столовую и расселись за столом согласно протоколу – с достоинством, в гробовой тишине; посол с дочерью заняли места во главе стола, друг напротив друга. На стенах висели фамильные портреты, канделябры, доспехи, несколько замечательных предметов искусства доколумбовой эпохи, большое полотно XVII века с изображением морской баталии… Радецки прошел в гостиную, взял бутылку виски и залпом выпил несколько стаканов подряд. Затем вернулся в холл, к Альмайо.

Он сделал свой выбор.

Слуги закрыли раздвижные двери столовой, и Альмайо так и остался стоять – с автоматом в руке, сквозь зубы бормоча грубые ругательства. Потом вернул автомат охраннику, бросил сигару на пол и растер ногой.