Женщины в Иране, 1206–1335 гг. - Бруно де Никола

военной элиты тюркского происхождения [Majd 1994: 1102–1103]. Джудит Пфайффер полагает, что это может отражать постмонгольский этос, а не прямой отказ от подарков хатунов, но также указывает на «напряженность между благочестиво настроенными суфийскими кругами, особенно вокруг шейха Сефи из Ардебиля и шейха Захида Ибрагима из Гиляна и правящей ильханидской элитой» [Pfeiffer 2006а: 379].

В целом складывается многообразная картина взаимоотношений между женщинами и религией. Судя по различным примерам, найденным в источниках, монгольские женщины, по-видимому, активно и на индивидуальном уровне подходили к религиозным ритуалам и религиозным личностям с доимперских времен до последних лет правления ильханов. Как бы то ни было, наши знания об их вовлечении в религиозную жизнь варьируются в зависимости от времени, места и доступности источников. При дворе хана Мункэ женщины активно участвовали в христианских практиках, тогда как в Государстве Хулагуидов, похоже, монгольские женщины в начале XIV века предпочитали суфийский ислам. Кроме того, участие в более или менее синкретических религиозных ритуалах и близость к религиозным лидерам не говорят нам многого о верованиях этих женщин, а также о том, в какой степени они считали себя частью тех религиозных общин, с которыми сталкивались по мере продвижения на Средний Восток.

Обращение в веру иную: принятие другой религии женщинами в Монгольской империи

Исследования о смене религии среди скотоводческих обществ в целом и среди монголов в частности многочисленны. Общепринятая точка зрения заключается в том, что, когда ведущий член группы решает принять определенную религию, большинство общины следует его примеру [Golden 2007]. Как правило, выбор религии основан на «мирских (а не духовных) соображениях» и мотивирован перспективой получения политических благ [Khazanov 1994: 15]. Как считается, кочевники алтайского мира были лишены «великой религиозной традиции», что не позволило им создать универсальную религию, которую могло бы принять завоеванное оседлое население [Там же: 13][357]. Однако такая характеристика религии в Монгольской империи не дает полной картины, особенно в том, что касается процесса обращения в веру. Как указывает Мелвилл, по крайней мере в случае с обращением Газан-хана, принятие ислама было следствием продолжающегося процесса исламизации среди монголов, который начался по крайней мере за тридцать лет до официальной даты обращения [Melville 1990а: 176–177][358]. Кроме того, хотя, по-видимому, в обращении монгольских правителей в различные религии по всей Евразии присутствовал политический аспект, когда речь идет об обращении женщин, такая политическая мотивация не всегда очевидна.

Монгольские правители не принимали никакой универсальной религии, в то время как империя продолжала оставаться единым целым [Мау 2002]. В начале 1260-х годов она разделилась на четыре ханства в результате войны между двумя толуидскими претендентами на престол. На каждой из образовавшихся территорий религиозные предпочтения принимали различные формы. В Китае ламаистский буддизм был популярнее даосизма и привел к развитию неоконфуцианства [Ts’un-Yan, Berlina 1982: 479–509][359]. В какой степени сам Хубилай-хан принял буддизм, неясно, а до присоединения монгольских ханов в Китае к тибетской ветви буддизма минует еще одно поколение[360]. На Руси и в Иране христианство поначалу завоевало некоторую популярность среди монголов, но ханы так и не были обращены в христианство. Ислам добился некоторого успеха в середине XIII века, но укрепил свои позиции только в начале XIV века [Richard 1977а; Amitai 2001а; DeWeese 1994; Melville 1990а]. Наконец, Центральная Азия, похоже, была тем местом, где принятие ислама в качестве официальной религии заняло больше времени. Обращение чагатаидов в ислам, за исключением нескольких первых отдельных и кратковременных случаев, произошло только в середине XIV века [Biran 2002].

Обращаясь к теме принятия женщинами новой религии, следует помнить, что изучение обращения женщин у монголов осложняется характером доступных нам источников. Это не относится к лидерам мужского пола, но в отношении женщин не хватает конкретных повествований, касающихся их обращения[361].

Впрочем, некоторые летописцы монгольского периода все же включают женщин в свои рассказы общего характера о новообращенных. Например, Джувайни, описывая Чингисхана в XIII веке, рассказывая про его детей и внуков, упоминает, что некоторые из них «выбрали религию по своему вкусу: одни приняли ислам, другие — христианство, третьи — идолопоклонство, четвертые — древний канон своих отцов и предков и не склонились ни в какую сторону; но таких сейчас меньшинство» [Qazvini 1912–1937,1:18; Boyle 1997,1: 26].

Несторианец Раббан Саума также сообщал Ватиканской курии в Риме, что

многие наши отцы ходили в страны монголов, турок и китайцев и учили их Евангелию, и в настоящее время многие монголы являются христианами. Ибо многие из сыновей монгольских царей и цариц крестились и исповедуют Христа. И они основали церкви в своих военных лагерях, и они воздают почести христианам, и среди них много верующих [Budge 1928: 174].

Можно предположить, что эти рассказы пытались представить монголов как союзников либо ислама, либо христианства, в зависимости от предрасположенности автора. Они также отражают тот факт, что в XIII веке монголы постепенно принимали универсальные религии, но механизмы подобного рода обращений в иную веру не вполне ясны.

Принятие буддизма и христианства: обращение женщин в объединенной империи

К моменту завоевания Китая многие монгольские мужчины и женщины уже были привержены буддизму. Анатолий Хазанов отмечает, что в религиозном плане Китай значительно отличался от других территорий, захваченных монголами. На Дальнем Востоке кочевым завоевателям пришлось столкнуться с «дихотомией религиозного противостояния и религиозного приспособления» при выработке своего отношения к «китайским» религиям [Khazanov 1994:23]. В начале существования Монгольской империи в этом контексте возникает необычный сюжет, начало которому было положено изгнанием Гушлуга, найманского правителя, который нашел убежище в Центральной Азии после поражения, нанесенного ему Чингисханом [Rachewiltz 2004: § 194,6]. Гушлуг бежал в Каракитайскую империю после поражения в битве в 1204 году и женился на падчерице Гур-хана[362]. Рашид ад-Дин особо упоминает, что «она обратила его в идолопоклонство», когда он прибыл в Среднюю Азию[363]. Этот рассказ также подтверждается Джувайни, который предполагает, что беженец мог быть христианином, как и многие найманы. Далее он говорит, что жена заставила его стать «идолопоклонником, как она сама, и отказаться от христианства» [Qazvini 1912–1937, I: 48, 52–53;

Boyle 1997,1: 64, 70; Ross 1970: 290][364]. По всей видимости, обращение Гушлуга в буддизм имело четкий политический мотив: это был способ завоевать легитимность среди каракитайской элиты, чтобы получить трон. Однако тот факт, что мусульманские источники подчеркивают роль этой конкретной женщины в содействии его обращению, допускает двоякое толкование. Влияние женщин изображается в негативном свете, возможно, из-за той жестокости, с которой Гушлуг обращался