Женщины в Иране, 1206–1335 гг. - Бруно де Никола

Musavi 1994, II: 1180; Thackston 1998: 575].

Скудная информация, которой мы располагаем об отношениях монголских женщин к шаманизму, указывает на двойственность этого феномена. С одной стороны, кажется, что некоторым женщинам разрешалось совершать религиозные ритуалы в качестве шаманов и они активно участвовали в обрядах этих верований. С другой стороны, это же участие в религиозных ритуалах, по-видимому, использовалось в политических целях по мере расширения империи, а обвинения в колдовстве и чародействе, как правило, использовались по политическим причинам, как описано в христианских и мусульманских источниках. Очевидно, мы можем изучить отношения между женщинами и шаманизмом в этот период лишь поверхностно, поскольку имеющиеся письменные материалы скудны и трудны для интерпретации. Однако по мере роста империи и включения других регионов в состав монгольских владений информация становится более разнообразной, а присутствие женщин в религиозной среде империи — более заметным.

Первые контакты: женская религиозность перед лицом восточного христианства и китайских «религиозных» традиций

Быстрая экспансия империи в первой половине XIII века способствовала контактам женщин с другими вероучениями Евразии. Некоторые из этих религий, такие как буддизм и несторианское христианство, были известны в Степи еще до завоеваний Чингисхана [Hunter 1989–1991:142–163; Khazanov 1994: 24; Dickens 2001].

Неудивительно поэтому, что большей частью ранняя женская религиозность была связана с этими двумя конфессиями. Тем не менее информация о взаимодействии женщин с такими «китайскими» религиями, как даосизм и буддизм, довольно ограничена. Мы располагаем, однако, сведениями об уже упомянутой встрече между Чингисханом и даосским монахом Чанчунем, состоявшейся в Афганистане в 1221 году после того, как монгольский хан временно оставил свой лагерь в Центральной Азии для продолжения военных кампаний против очагов сопротивления Империи Хорезмшахов. Этот прямой контакт и некоторые из ранних политических мер Монгольской империи по отношению к этой конкретной даосской секте (обычно называемой сектой Цюаньчжэнь) позволяют предположить определенную первоначальную благосклонность монголов к этому религиозному направлению. Однако нет никаких упоминаний о постоянном взаимодействии между этой сектой и какими-либо монгольскими женщинами [Waley 1931: 134][338]. В этом рассказе только мимоходом упоминается о подарках, отправленных Чанчуню двумя принцессами, жившими в лагере Чингисхана в Афганистане. Однако они не были монголками, поскольку одна являлась дочерью тангутского правителя, а другая — принцессой бывшей династии Цзинь в Северном Китае [Там же: 71]. Похоже, что на этом этапе даосизм оставался для монголов «чуждой» религией и хатуны не обращали особого внимания на этого святого человека.

Буддизм добился большего успеха, чем его даосский соперник, но ему пришлось подождать несколько лет, пока Хубилай-хан не получил титул Великого хана, а его жена Чабуй стала императрицей китайской династии Юань, чтобы оказать реальное влияние на принятие решений в империи [Rawshan, Musavi 1994, II: 865; Boyle 1971: 242]. Чабуй была «ревностной буддисткой и, в частности, ее привлекал тибетский буддизм» [Rossabi 1994:416; Buell 2010]; в «Юань ши» имеется ее краткая биография, но ничего не говорится о ее личной религиозности[339], то есть она активно навязывала эту ветвь буддизма своему мужу, в итоге склонив чашу весов в его пользу по отношению с конкурирующим с ним даосизмом [Bira 1999: 242], но хотя ее близость к тибетским ламам очевидна, до нас не дошло никаких упоминаний о ее участии в религиозных ритуалах или ее верованиях [Petech 1990:139–140]. Наш доступ к китайским источникам при написании этой работы был довольно ограничен, что может объяснить недостаток описания религиозности монгольских женщин в юаньском Китае, и, возможно, другие исследования смогут дополнить этот краткий обзор. Таким образом, для изучения личной религиозности монголок наше внимание сосредоточено на западной экспансии монгольской державы, по которой в нашем распоряжении имеется доступ к большему количеству источников.

Когда мы обращаемся к христианским источникам, информация о женщинах более обширна. Еще в 1940-х годах ученые отмечали, что среди монголов имелись женщины-христианки; Дуглас М. Данлоп заметил, что они принадлежали в основном к народу кераитов [Dunlop 1944:276–289]. Вероятно, из-за высокого положения, которое кераиты занимали в степном политическом балансе до военной экспансии монголов, многие из этих женщин были замужем за членами ханской семьи, причем джу-чиды и толуиды, соответственно, линии старшего и младшего сыновей Чингисхана, заключали больше браков с кераитскими женщинами (см. рис. 4.1). Например, Сорхахтани-беки, Докуз-хатун и Ибака-беки оставили свидетельства своего политического вмешательства в религиозную жизнь Монгольской империи [Budge 2003:435; Bedrosian 1986: 327][340]. Однако отношения между этими женщинами и христианством не ограничивались политикой; существовало и личное измерение [Budge 2003: 398][341].

При изучении христианских источников складывается впечатление, что их авторы испытывали острую потребность подчеркнуть приверженность хатунов своей христианской вере [Rawshan, Musavi 1994, II: 823; Boyle 1971: 200; Banakati 2000: 400]. Аналогичным образом мусульманские источники упоминают о принадлежности женщин к христианству, но по возможности выделяют их поддержку ислама [Polo 1903, I: 242]. В большинстве источников говорится о политически влиятельных христианских женщинах среди монголов, но упоминаются и отдельные случаи непосредственного общения женщин с христианскими священниками и участия их в ритуалах. Например, Марко Поло упоминает, что в шатре одной из жен Чингисхана несторианский священник провел ритуал гадания, который предсказал победу монгольского правителя над кераитским предводителем Онг-ханом. Явно пытаясь передать идею благосклонного отношения Чингисхана к христианству, венецианский путешественник упоминает, что с тех пор, как Чингисхан «нашел христиан, говорят правду, он всегда относился к ним с большим уважением и считал их людьми истины на все времена» [Там же: 243, прим. 2]. Эта история могла быть выдумкой, написанной Поло задним числом, но для нас важен тот факт, что эти священники, похоже, присутствовали в ордах ханских жен, к их услугам обращались, когда требовалось предсказать будуще. В одном из рассказов, приписываемых Георгию Бар-Эбрею, сообщается, что Чингисхану приснился сон, в котором ему явился религиозный человек и предложил сделать его успешным завоевателем. Чингисхан обратился к одной из своих жен-христианок, дочери Онг-хана, которая узнала в описании этого «епископа» человека, который посещал ее отца [Guzman 1974]. Этот несторианский священник идентифицируется как «Раббан» Винсентом из Бове, который добавляет, что священник состоял в орде этой дамы [Rawshan, Musavi 1994,1:196–197,303; Thackston 1998:104,148–149; Rawshan, Musavi 1994, II: 673–674; Boyle 1971: 65–66][342]. Данная история не встречается в других источниках, и, поскольку Чингисхан не был женат на дочери Онг-хана, мы вынуждены сомневаться в ее достоверности [Hayton: гл. 24; Lane 2006: 192]. Однако если автор этого источника пытался установить связь между Чингисханом и христианством в пропагандистских целях, он должен был сделать это, создав более правдоподобный контекст, чтобы его повествование было убедительным. Следовательно, даже если этого никогда не происходило,