Королевская аллея - Франсуаза Шандернагор

Итак, Король явился к госпоже де Монтеспан на этом условии, но скоро забылся и увлек ее в нишу окна, где они долго беседовали шепотом и плакали, говоря друг другу все, что говорится в подобных случаях; затем, учтиво поклонясь присутствующим, удалились в соседнюю комнату, после чего на свет появились, как я уже писала, Мадемуазель де Блуа, а через год граф Тулузский. Мне кажется, следы этого поединка страсти с богобоязнью запечатлелись и в характере, и в чертах, и во всем облике будущей герцогини Орлеанской[65].

После примирения взаимная склонность любовников выглядела весьма прочной; в течение нескольких дней они не спускали друг с друга глаз, и я уж было решила, что самое для меня разумное — готовиться к бегству в Ментенон, если я не хочу в один прекрасный день идти побежденной за колесницею Триумфаторши. Но очарование длилось недолго: с одной стороны, ему мешало утомление долгой связью, с другой — уж вовсе неприличная ревность маркизы, ее гнев и скандалы. Король делал вполне достаточно, чтобы рассердить Королеву, кюре и весь свет, но слишком мало — по мнению фаворитки, — чтобы угодить ей самой; раздраженный рассудок и множество затеянных ею интриг привели ее к тому, что она начала делать промахи, всерьез ей вредившие.

Так, например, желая насолить госпоже де Субиз, возвышения которой — кстати, совершенно напрасно, — маркиза очень боялась, она решила использовать мадемуазель де Людр, давно уж всеми позабытую, и совершила тяжкую ошибку: если два года назад Двор верил в то, что Король увлекся канониссою, тогда как она служила лишь прикрытием других связей, то на сей раз монарх, заботами госпожи де Монтеспан, влюбился на самом деле. Эта страсть владела им с осени 1676 года до конца 1677.

Фаворитка бесновалась от ярости, и вся ее родня вместе с нею: госпожа де Тианж безжалостно пинала злополучную де Людр всякий раз, как встречала ее где-нибудь в дверях. Наконец сестры составили план вернуть Короля к семейству Мортмар, отдав ему на съедение одну из племянниц-маркизы; сперва выбрали госпожу де Невер, потом ее сестру, мадемуазель де Тианж (в дальнейшем герцогиню Сфорца), двадцатилетнюю, очень красивую девушку. Ее нарядили, обучили должным образом и принялись подсовывать Королю. На всякий случай, к девице приставили меня. Госпожа де Монтеспан с подозрением относилась к моей дружбе с Королем, но мой возраст, который она считала каноническим, и происхождение, которое отнюдь не считала таковым, позволяли ей не опасаться с моей стороны никаких подвохов, кроме родства душ; в прежние времена ее и это встревожило бы, но в 1677 году она надеялась, что мы с мадемуазель де Тианж составим интересную пару, — малютка послужит Королю для любовных утех, я — для духовных. Спорить с нею было бессмысленно, — госпожа де Монтеспан считала, что я служу ее Дому и подчинена ей так же, как племянница, только рангом пониже. Заговор удался на славу: фаворитка не устранила мадемуазель де Людр, — та сама погубила себя нескромной болтовнёю, но Король стал весьма нежно поглядывать на племянницу своей возлюбленной, а заодно подтвердил свою привязанность и мне.

Маркиза пришла в ярость от мысли, что пустила волка в овчарню в тот самый миг, когда канонисса исчезла в монастыре; она не нашла ничего лучшего, как двинуть вперед запасную фигуру — Анжелику де Фонтанж, еще одну из фрейлин Мадам. Это была восемнадцатилетняя девушка, ярко-рыжая, с серыми глазами и бледным личиком, ангельски хорошенькая, но сентиментальная до глупости и глупая до ужаса, что позволяло маркизе надеяться управлять ею, как марионеткою. Этот план также увенчался триумфом: Король спешно выдал мадемуазель де Тианж замуж в Италию, даже не захотев, чтобы она сопровождала его в том году, вместе со мною, в армию, и всем сердцем предался страсти к мадемуазель де Фонтанж, которой маркиза ссужала свои румяна и украшения, не жалея ничего, лишь бы пленить ею своего любовника; он уже и не глядел в сторону официальной своей метрессы, чья талия, после девяти беременностей, расплывалась с угрожающей быстротой.

К счастью для нее, Король был, по собственной шутливой аттестации, «человеком привычек», и маркиза теряла его хотя и верно, но медленно.

Моя жизнь, в этом вихре измен и скандалов, не была ни легкой, ни спокойной. Душа более уязвимая очень скоро изнемогла бы в смятении, я же с самого детства перенесла столько бурь, закаливших мое сердце, что ничего уже не страшилась, а, впрочем, жила при Дворе, руководствуясь жестокой, но верной максимою Плутарха: с людьми нужно обращаться так, словно им предстоит однажды сделаться вашими заклятыми врагами.

Бывали дни, когда «султанша» обожала меня и во всем спрашивала совета; мы читали вместе «Принцессу Клевскую», написанную, забавы ради, госпожою де Лафайет и ее бывшим любовником[66], выбирали на должность официальных историографов Короля наших любимцев — «ее» Расина и «моего» Депрео, нежно обнимались и зло сплетничали о госпоже де Субиз или мадемуазель де Фонтанж. В другие же дни она смешивала меня с грязью, оскорбляла на каждом шагу, а однажды даже подняла на меня руку.

Это случилось опять-таки по поводу воспитания детей. Она вошла в комнату в тот момент, когда они полдничали.

— Отчего дети едят компоты и варенья? — сухо осведомилась она. — По-моему, я уже приказывала давать им в это время только сухой хлеб.

— Мадам, — отвечала я, — в таком нежном возрасте сухой хлеб детям не по зубам, лучше уж вовсе ничего не есть. Вот я и подумала, что…

— Я не просила вас думать, я просила лишь повиноваться мне. Вы, с вашей мещанской привычкою закармливать детей маслом и конфитюрами, только вредите их здоровью; если они днем наедятся компотов, то не станут ужинать.

— Ну, что касается ужина, то они как раз злоупотребляют этим. Им следовало бы не напихивать желудки мясом в полночь у вас за столом, а побольше есть в другое время дня.

— Вы еще смеете мне противоречить?

— Нет, мадам, но поймите, — дети просто не успевают переварить ужин; оттого они плохо спят ночью и ничего не едят наутро и за обедом. Если я не накормлю их в полдник, когда у них пробуждается аппетит, они целый день будут ходить голодные.

— Уж не вообразили ли вы, что я позволю гувернантке моих детей читать мне нотации?!

— Ежели быть их гувернанткою так унизительно, — парировала я, притворись, будто поняла ее слова как намек на незаконное происхождение бастардов, — то что же сказать об их матери?

Она подняла руку, явно вознамерившись закатить мне пощечину. Случайно в эту минуту вошел Король и, увидев нашу жестокую стычку, спросил, в чем дело. Я призвала на помощь все свое хладнокровие и бесстрашно ответила: «Если Ваше Величество соблаговолит пройти в другую комнату, я буду иметь честь все вам разъяснить». Он вышел, я последовала за ним; госпожа де Монтеспан осталась одна, застыв на месте, точно пораженная молнией.

Очутившись наедине с Королем, я рассказала ему все без утайки; впервые я живописала ему грубости и капризы госпожи де Монтеспан и откровенно призналась, насколько страшит меня мое неверное будущее. Я все еще надеялась на перемену в моем положении, которая позволила бы мне в дальнейшем жить при Дворе, не завися от фаворитки. Почти все, о чем я говорила, было уже известно Королю, однако он как будто пропустил мимо ушей мои просьбы и попытался еще раз воззвать к моему терпению. Под конец он спросил, советовалась ли со мною маркиза прежде, чем доверить герцога дю Мена английскому врачу Тэлботу, который пользовался ее чрезмерным восхищением, леча ребенка весьма странным способом, вызывавшим у меня страхи и беспокойство.

— Нет, Сир, — отвечала я, — госпожа де Монтеспан не спросила моего мнения на этот счет, что, осмелюсь сказать, весьма прискорбно. Жаль, что она и себя-то не слишком спрашивает, зачем отдает детей в руки столь сомнительных лекарей.

— Вы не одобряете ее решения?

— Нет, Сир, и вижу, что Ваше Величество также его не одобряет. Принц и без того ходил неуверенно, теперь же сильно ослабел, и ноги его не держат, а эти «чудодейственные» компрессы со змеиным ядом и жабьей слюною пока что произвели только одно действие — у ребенка снова открылся нарыв на бедре. Прекрасная работа, ничего не скажешь! А как быть с бедненьким графом Вексенским, которого, под предлогом лечения, заставляют пинтами глотать вино?!

— Не сердитесь, мадам, гнев вам не идет и толкает на несправедливые обвинения. Маркиза действует из лучших побуждений.

— Быть может, и так, Сир. Но она прежде всего стремится поразить общество, это ее наипервейшая забота. Она обожает изумлять окружающих и добиваться их восхищения экстравагантными поступками: медведи среди ламбрекенов, рокайль на потолке, платье, осыпанное бриллиантами, дромадеры, нагруженные ее сундуками, трехмиллионные карточные проигрыши, запряженные в колясочку мыши и дети, исцеляемые змеиным ядом, — ах, сколь удивительно! — все эти подвиги прямо-таки просятся на скрижали, в назидание потомкам, точно деяния Александра!