Королевская аллея - Франсуаза Шандернагор

Одним лишь могу похвастаться: в те грешные годы я сохранила привязанность к друзьям и родным.

Я собрала вокруг себя остатки несчастного семейства Скарронов и спасла всех, кого еще могла уберечь от бед, — поселила у себя в Ментеноне моих племянниц де Ла Артелуаз, дочерей Анны Скаррон, сделала своим доверенным лицом племянника Луи Потье, сына Франсуазы Скаррон. Брат, которого я без конца рекомендовала всем министрам подряд, выбрался, моими заботами, из пограничных крепостей и стал губернатором Коньяка; в благодарность за это он бросил мне на руки свою маленькую дочь от одной парижанки и сына Шарло, родившегося в 1676 г. в Бельфоре; я взяла Шарло к себе в Ментенон и воспитывала его там до отрочества. Мои кузены де Виллет, Фонмор, Сент-Эрмин, Комон д'Адд — все неизменно пользовались моей поддержкою в судебных тяжбах, в любых начинаниях и, хотя так и не отреклись от гугенотства, всегда могли рассчитывать на мое заступничество.

Таким образом, я составила себе при Дворе небольшую гвардию из друзей и обязанных мне лиц, исключив из их числа единственно тех, чья неуемная болтливость грозила навредить мне. Я постепенно отдалила от себя госпожу де Севинье, которой и всегда-то не очень доверяла; мне вовсе не улыбалось поставлять ей новости для «газеты», которую она ежедневно отсылала из Гриньяна дочери. Старый шевалье де Мере, записной сплетник, также попал в опалу и так разгневался, что прислал мне письмо, полное самых нелепых упреков, где напоминал, что был первым моим учителем, который сделал меня «столь любезной особою, каковой я с тех пор и знал вас», корил тем, что я забываю друзей и завершал свое послание предложением, сколь неожиданным, столь же и неуместным, вступить с ним в брак, «зная, что нет на свете человека, более достойного вас, чем я». Похоже, он совсем оглох, если слухи о моем фаворе не достигли его ушей, или совсем ослеп, если воображал себя красивее и милее своего Короля. Во всяком случае, можно с уверенностью сказать, что умом он повредился всерьез!

Кроме верности друзьям, я сохранила в сердце — и это во времена, когда оно иссохло от тоски! — довольно редкую для моего крута любовь к малым и униженным, иными словами, к детям и беднякам; не стану уверять, что любила их более, чем положено богатым святошам, скажу лишь, что старалась делать это как равная им. В отличие от знатных дам, меня окружавшихся верила, что под лохмотьями также могут скрываться и любовь, и характер, и личные склонности, достойные всяческого уважения; мне даже казалось, что иногда и бедняк имеет такое же право на прихоти, как богач, и что любому человеку свойственно мечтать о несбыточном, не имея притом самого необходимого. Помнится, несколько крестьянок из Авона, которым я помогала деньгами на жилье и хлебом, признались мне однажды, что мечтают хоть раз в жизни попировать вволю; я позвала семерых или восьмерых из них в замок Фонтенбло и употчевала знатным ужином на серебряной посуде, доставив тем несказанную радость; нашлись «добрые души», которые сочли этот мой поступок безумием и осудили его, но я-то знала о нищете куда более, чем они.

Накормив этих людей, я попыталась дать пищу и их душам, обучая самых молодых и смышленых в школах и мастерских. Не могу и счесть, скольких детишек из нищих семей или круглых сиротя подобрала в те годы и воспитала на свои деньги. И в Версале и в Ментеноне при мне всегда жили четверо-пятеро детей самых разных сословий и шесть-семь собак; дети смеялись и кричали, собаки лаяли, стулья падали с грохотом, и в этом адском шуме я ухитрялась писать письма, молиться или проверять счета; неудивительно, что в ту пору мигрень была моей частой гостьей. Но зато я обрела весьма редкий талант к воспитанию и маленьких крестьян и детей Короля. Мои принцы, когда их оставляли моему попечению, а их мать не вмешивалась в наши дела, также ежедневно радовали меня и послушанием и замечательными успехами в развитии.

В отличие от большинства педагогов, неуклонно применявших суровые законы воспитания и к Дофину, и к маленьким д'Эдикурам, и к детям буржуа, я взяла себе за правило не иметь никаких правил, а развивать каждого ребенка сообразно с его наклонностями, не подавляя природных качеств. Так, я не стала мучить моего маленького герцога латинскими глаголами, но постаралась воспитать в нем способность к рассуждению и привить любовь к книгам; вместе с тем, я хотела внушить ему чувство самоуважения, гораздо более важное, чем знание греческих глаголов.

Кроме того, я была против суровости в воспитании: нет ничего хуже принуждения. Детям нужны во время учения и перемены, и забавы, и смех. Мои уроки все время перемежались игрою в карты и кости, посещениями зверинца или прогулками в саду.

Я держалась лишь двух принципов, обязательных в воспитании: мягкости в обращении с детьми и разумной середины во всем.

Я полагаю, что с семилетним ребенком можно говорить так же серьезно, как со взрослым человеком. Он должен понимать, почему ему отказывают в том-то и том-то; он должен быть уверен, что непременно получит обещанное, будь то награда или наказание, и лишь истощив все разумные доводы, воспитатель может перейти к строгости.

Все эти методы, почерпнутые мною из практики, неизменно приводили к удачам в воспитании моего «любимца». Я всего могла добиться от него с помощью разумных объяснений, хороших примеров и умеренности, и он много раз на дню доказывал мне, что достоин своего отца, своей матери и развит не по возрасту.

Я так же успешно воспитывала и маленькую Мадемуазель де Тур, обладавшую мягким, добродушным характером своего отца и весьма охотно учившуюся всему новому. Она обожала герцога дю Мена, и он нежно любил ее, — быть может, гораздо больше, чем ее старшую сестру, Мадемуазель де Нант, которая унаследовала от матери ее красоту и ум, но отличалась строптивым характером, который мешал привязаться к ней всею душой.

Что же до малютки Сезара, то бедный ребенок занемог еще во время моего пребывания в Бареже и с тех пор не оправился до самой своей кончины; его непрестанно мучила лихорадка, день и ночь сотрясал сильный кашель, он был так слаб, что не переносил дневного света; таким образом, за все время, что он болел, а именно, с трех до одиннадцати лет, когда смерть унесла его, я смогла лишь слегка научить его читать, а воспитание мое ограничивалось лишь утешениями да сладостями, отвлекавшими его от страданий.

Двоих последних детей маркизы, Мадемуазель де Блуа и графа Тулузского, мне не отдали; к моменту их рождения Король пожелал, чтобы я больше занималась своим здоровьем и, кроме того, имел на мой счет другие планы; примерно в то же время госпожа де Монтеспан лишилась большинства своих придворных обязанностей и смогла безраздельно отдаться воспитанию младших детей; в результате этого странного поворота событий она считалась теперь при Дворе всего лишь гувернанткою Мадемуазель де Блуа…

В 1676 году она все еще чувствовала себя достаточно любимою, чтобы пускаться на скандалы и всякие экстравагантные выходки. Она потребовала три корабля для своих торговых операций в морях Леванта[63]; суда были построены и снаряжены за счет казны. Она захотела иметь двух медведей, которые могли бы свободно бродить по комнатам и в садах, и получила их; как-то ночью звери пробрались в салоны Версаля и разодрали множество ценных гобеленов. Она добилась разрешения делать крупные ставки при Дворе, обязав Короля выплачивать ее проигрыши, и теперь в «фараоне», «хоке» и «бассете» каждодневно разыгрывалось более миллиона франков; на Рождество она проиграла таким образом 700 000 экю, затем поставила на три карты 1 500 000 ливров и отыгралась; три месяца спустя она в один час потеряла 400 000 пистолей. Очень скоро Двор, ее стараниями, превратился в карточный притон, но Король не осмеливался перечить и безропотно платил по всем счетам.

Однако весною 1676 года ее могуществу был нанесен новый удар. Король, взволнованный подготовкою церковного юбилея[64], решил, что он и его любовница должны показать пример раскаяния и расстаться; без сомнения, он хотел этого вполне искренне. Госпожа де Монтеспан удалилась в свой дом в Вожираре, стала посещать церковь, поститься, молиться, каяться в грехах и, для полного очищения, уехала на Бурбонские воды; со своей стороны, Король также вел себя как самый добрый христианин. По окончании юбилея встал, однако, вопрос о возвращении госпожи де Монтеспан ко Двору. «Почему бы ей и не вернуться? — говорили ее родные и друзья, даже самые благочестивые. — Маркиза, по своей знатности и должности, имеет право жить при Дворе; она может вести себя по-христиански что здесь, что в любом другом месте». Господин Боссюэ после долгих колебаний осмелился заявить Королю, что «ни один монарх не может быть уверен в безопасности мятежной крепости, если подстрекатель бунта живет в означенном месте», но и он в конце концов согласился на ее возвращение. Оставалось разрешить последнюю трудность — процедуру встречи. «Как же это госпожа де Монтеспан предстанет перед Королем без предупреждения? — рассуждали люди. — Им бы следовало вначале увидеться наедине, дабы на публике избежать промахов, на какие может толкнуть их неожиданность». В результате было решено, что Король сам навестит госпожу де Монтеспан, но, чтобы не давать повода к злословию, встретится с нею в присутствии нескольких приглашенных респектабельных дам.