Королевская аллея - Франсуаза Шандернагор

— О, я вижу, вы убеждены, что попадете в Рай, милая моя! А, может, это вы теперь принимаете меры к тому, чтобы встреча наша состоялась в другом месте? Я воображаю, как мы с вами поджариваемся на адском пламени, под охраной пары чертей с вилами!

Меня живо уязвили эти обидные слова, пусть даже сказанные шутливым тоном.

— На что это вы намекаете, сударь?

Маршал с улыбкою взял меня за руку и продолжал, все так же насмешливо:

— Я не сказал ничего такого, что заслуживает столь сильного гнева, Франсуаза! Мне кажется, вы приняли сей предмет слишком близко к сердцу, — это наводит на подозрения… Впрочем, признаюсь вам откровенно, я вовсе не боюсь Ада и предпочел бы его муки тому небытию, которое, я уверен, ждет меня после смерти. Поверьте, мне очень хотелось бы проиграть наш спор, — даже вечное проклятие и адское пекло приятнее постольку, поскольку они подарят мне счастье хоть что-нибудь еще почувствовать и ощутить…

— Правда? О, вы большой оригинал!

— Сударыня, я нимало не изменился… Могу ли я, однако, простереть свою оригинальность до просьбы о последней милости? Надеюсь, вы не откажете умирающему…

— Боже, неужто вас так путает подагра? Ведь, кроме нее, вы ничем не страдаете?

— Увы, мой друг, — ответил он задумчиво. — Меня совсем истерзали камни в почках, да и сердце что-то побаливает.

— Не от излишеств ли в любви? — насмешливо спросила я.

— Уже нет. Нынче я живу только с женою… Но, уверяю вас, я скоро умру. Так могу ли я попросить?..

— Ну, говорите.

— Мне хочется, чтобы вы положили голову мне на плечо и посидели так с минутку. О, не бойтесь, я не позволю себе ничего лишнего, не скажу ни слова. Я слишком стар для любезностей, а вы… вы слишком возвысились. Я прошу об этом, как о последнем свидетельстве вашей дружбы. Согласны ли вы?

— Ах, вы, безумец! — сказала я. — Решительно, воздух Бордо вас не исправил.

Однако, маршал так просил, что я в конце концов уступила. Мы долго сидели в этой нежной позе; я нашла в ней больше приятности, чем ожидала. Снизу доносился плеск реки; сквозь ветви деревьев блестели звезды.

Застань нас кто-нибудь в столь двусмысленном положении, репутация моя погибла бы безвозвратно, но у меня не доставало сил разрушить очарование этой минуты. Я сама дивилась своим противоречивым чувствам: перед Королем мне всегда хотелось пасть на колени, но и объятия маршала были несказанно приятны.

На следующий день маршал показал мне свою столицу, не пропустив ни одного дворца, ни одной церкви. В одном из соборов шло отпевание; я увидела, что маршал снял шляпу перед Крестом.

— Вчера, однако, вы мне дали понять, что все еще не примирились с добрым боженькой! — заметила я, смеясь.

— О, мы только раскланиваемся, но не разговариваем, серьезно ответил он.

Видя, насколько он закоснел в нечестивости, я попыталась разузнать у маршальши, впрямь ли ее супруг так близок к смерти, как утверждал накануне. Для этого я пришла к ее утреннему туалету, пока бордосские вина еще не затуманили ей голову.

— Да он вовсе не болен! — заверила она меня. — Он просто скучает, вот и вся его хворь!

При этой новости я почувствовала и облегчение и разочарование: оказывается, маршал говорил о смерти, всего лишь стремясь растрогать меня. И все же, несмотря ни на что, я его нежно любила.

Перед тем, как покинуть Бордо, я отослала Королю письмо на десяти страницах, где подробно описывала все сделанное маршалом для того, чтобы пребывание герцога дю Мена в Бордо было возможно более приятным. Согласно нашему договору, мы с монархом вели регулярную переписку.

Его первое письмо прибыло ко мне через неделю после нашего отъезда из Версаля; оно было коротеньким, но чрезвычайно любезным; я обрадовалась ему тем более, что впервые держала в руках записку от самого Короля, и сей факт привел меня в полное восхищение. Целых три дня я носила письмо на груди и расставалась с ним лишь к вечеру, кладя себе под подушку. Каждую минуту я изыскивала предлог, чтобы взглянуть на это послание, убеждая себя, что интересуюсь единственно его формою: итальянец Прими ввел в моду при Дворе новую манеру каллиграфии, с которой я еще не свыклась. Я только видела, что все слова написаны слитно, и пришла к выводу, что ежели Король оставляет в своей жизни так же мало места другим людям, как просветов между буквами, то нам, бедным, остается только задохнуться и умереть. Чего только я ни навоображала, подвергая этот листок столь «мудрому» анализу! Но прошло несколько дней, и я поняла, до чего смешна: ведь Король наверняка диктовал свои письма секретарю, господину Розу. И я перестала боготворить почерк, решив обратить восторги на содержание.

Король немало содействовал моему обожанию, присылая мне по три-четыре письма в неделю. Я отвечала ему длинными посланиями; мало-помалу и его письма становились все более подробными. Я видела, что ему нравится беседовать в них со мною о войне, о планах строительства новых дворцов; я также, со своей стороны, не ограничивалась отчетами о здоровье и успехах принца, но, понимая, что ему хотелось бы знать правду о жизни его подданных и управлении провинциями, старалась рассказать об этом как могла обстоятельно. В результате я сделалась настоящим политиком, разве что политиком веселым, остроумно описывающим всех участников нашей поездки, болезни доктора, страхи Нанон, наивные промахи Ла Кутюрьера и желудочные колики священника.

Король был так очарован моими длинными письмами, что расхваливал их придворным, а вскоре даже начал читать вслух, перед сном, отрывки из них своим министрам и офицерам. Слушатели немало дивились этому; аббат Гоблен сильно встревожился и написал мне, что Король питает ко мне более нежную дружбу, чем это желательно; к счастью, на том его беспокойство и кончилось, ибо очень скоро монарх вернул ко Двору госпожу де Монтеспан и вновь предался адюльтеру, уже не стесняясь господина Боссюэ. «Молчите, сударь! — вскричал он, когда епископ попытался мягко урезонить его. — Молчите! Я отдал приказания, и они должны быть исполнены!»

Несмотря на это, я хорошо видела по все более длинным и нежным письмам Короля, что аббат Гоблен не так уж неправ, утверждая, что я успешно завоевываю благорасположение нашего повелителя. Данной случай был прямой противоположностью моим отношениям с господином Скарроном: над первым мужем я одержала победу с помощью писем, а уж после закрепила ее собственной персоною, со вторым же заканчивала издалека, с помощью переписки, то, что началось с близости.

Я ничего не знала о госпоже де Монтеспан, — она ни разу не написала мне во все время моего путешествия, разгневавшись на меня за то, что я сообщаю о ребенке одному Королю, то есть прямо показываю, что заперла себя в Пиренеях в угоду его отцу, а не из любви к матери.

Я утешалась ее молчанием тем легче, что маркиза, презиравшая законы орфографии так же, как и законы морали, обрекала меня на тяжкий труд расшифровывать ее письма. Тем не менее, я узнала стороною, от нескольких придворных, о ее примирении с Королем, которое меня нимало не удивило; я ограничилась тем, что осудила его в письмах к близким друзьям, а в остальном была рада, что избавлена от ссылки в Кланьи.

Теплые воды Барежа и Баньера значительно улучшили здоровье моего любимца, и мы получили приказ Короля ехать в октябре обратно.

Этот путь занял у нас так же много времени.

По дороге я провела десять дней в Ниоре и Мюрсэ. В каждый мой приезд я видела в семействе де Биллет новые лица: на сей раз меня совершенно очаровала двухлетняя девочка Мари-Маргарита, грациозная и хорошенькая, как ангел; она уже бегло говорила, притом, изъяснялась столь очаровательно, что так и хотелось ее расцеловать. Я обещала себе заняться ею впоследствии, если она доживет до пяти-шести лет: дети де Биллетов обыкновенно умирали, не достигнув этого возраста. У Филиппа было, однако, двое сыновей восьми и десяти лет; я попыталась убедить его обратиться в католичество, чтобы помочь дальнейшей карьере детей, но он остался глух к моим мольбам, будучи достойным потомком нашего деда Агриппы д'Обинье. Мы долго ожесточенно спорили, а Мари-Анна, жена Филиппа, робкая, богобоязненная католичка, тихонько плакала в свой передник. Не добившись согласия, мы с Филиппом, тем не менее, помирились и расстались нежно, как подобает любящим кузенам.

20 ноября я вернулась наконец в Сен-Жермен, надеясь, что теперь мое положение улучшится, и чувствуя себя вполне достойною всяческих похвал: как гувернантке мне удалось достичь того, чего не смогли сделать доктора, — мой маленький принц начал ходить, держась только за мою руку; как женщина я значительно упрочила мою власть над сердцем и душою монарха, ничем не запятнав притом собственной репутации.

Триумф гувернантки и впрямь оказался блестящим; ничто не могло доставить Королю большей радости, чем подготовленный мною сюрприз: я скрыла от него последние успехи сына, которого он, впрочем, и ждал к себе лишь назавтра. Когда Король вдруг увидел, как ребенок своими ногами входит в комнату, слегка придерживаясь за мою руку, восторгу его не было предела. Вечером я ужинала у госпожи де Ришелье вместе с господином де Лувуа; одни гости целовали мне руки, другие — край платья; похвалы и комплименты сыпались градом.