Старуха - Михаил Широкий

по глазам, уже привыкшим к кромешному мраку.

Миша вздрогнул, приподнялся с пола, на котором он свернулся калачиком, и очумело уставился на бившее ему в лицо мощное ровное сияние. Уж не этот ли свет видят все умершие, отправляясь в долгий, не имеющий конца путь? – мелькнула у него в голове первая мысль, показавшаяся ему в этот момент наиболее правдоподобной.

Но продолжавший звучать рядом с ним возбуждённый, срывающийся голос, совсем не похожий на пение ангелов, понемногу возвратил его с небес, куда он явно раньше времени вздумал воспарить, на землю. Или, вернее, в неглубокое душное подземелье, где они по-прежнему пребывали взаперти, без особых надежд вырваться наружу.

– Ну давай же, просыпайся! – не переставал взывать к нему хриплый, захлёбывающийся голос, сопровождавшийся мельтешившим перед его неосмысленным, невидящим взором светом. – Нашёл время валяться! Рановато ты лапки поднял – мы ещё повоюем.

С кем собирался воевать Димон – частично опомнившийся Миша признал наконец в говорившем напарника – в запертом погребе, где были только они двое, Миша не знал. Он менее всего расположен был сейчас даже к малейшим умственным усилиям. Он ничего не соображал. Он походил на лунатика, резко выведенного из своего странного оцепенения и с огромным трудом возвращающегося к действительности.

Димон постарался ускорить этот процесс. Он схватил друга за плечо и сильно затряс его, точно пытаясь стряхнуть начавшую овладевать им омертвелость, грозившую обратиться в смертный сон.

– Да очухаешься ты, мать твою! – орал он при этом как оглашенный, так что у Миши зазвонило от его воплей в ушах. – Хватит тупить! Нам каждая секунда дорога.

Но понадобилась ещё минута или две, прежде чем Миша более-менее пришёл в себя и взглянул на товарища осмысленным взором. Тот, заметив это, прекратил тормошить его, отвёл свет фонаря чуть в сторону и, приблизив лицо к лицу приятеля, гораздо тише и спокойнее проговорил:

– Ну наконец-то! Живой, слава богу. А то я уж подумал…

Миша, глаза которого, привыкшие к густой тьме, никак не могли освоиться с сиянием фонаря, казавшимся ему ослепительным, болезненно морщился и загораживал их рукой. А затем, в очередной раз судорожно глотнув тяжёлый, непригодный для дыхания воздух, в котором уже почти не осталось кислорода, с усилием выдавил:

– Толку-то… Всё равно нам недолго осталось… Зря ты меня растолкал. Мне было уже почти хорошо…

– Тихо! – прикрикнул на него Димон и крепко стиснул его плечо, как если бы в нём неведомо откуда обнаружилась недюжинная сила. И, понизив голос, прошептал: – Слушай!

Миша, невольно, а точнее, безвольно повинуясь другу, прислушался. И поначалу ничего не уловил: в ушах его всё ещё стоял звон, рождённый недавними криками Димона, слишком резко разорвавшими царившую до этого в погребе абсолютную тишину. Но постепенно звон утих, и во вновь наступившем глубоком безмолвии Миша довольно чётко различил приглушённое шуршание и сливавшееся с ним тонкое попискивание.

– Что это? – по-прежнему плохо соображая, вымолвил он, удивлённо взглянув на товарища.

Тот выразительно вскинул бровь.

– Мышь. Или крыса… Кажись, где-то там, – он кивнул на дальний угол помещения, где за дощатой загородкой была свалена картошка, и направил туда свет фонаря.

Миша, как и прежде недоумевая, обратил туда же потерянный, непонимающий взгляд. И так же растерянно протянул:

– И что-о?.. Что нам это даёт?

– А вот сейчас посмотрим, – сквозь стиснутые зубы процедил Димон. – Авось что-нибудь и даст.

И двинулся в указанном направлении, провожаемый безучастным, чуть одурелым взором приятеля. Пару минут он безразлично и бездумно смотрел на Димона, который, сначала, будто в раздумье, остановившись перед грудой картофеля, затем, словно уловив или почуяв что-то, упал на колени и принялся разгребать эту довольно внушительную кучу обеими руками, разбрасывая картофелины в разные стороны и глухо рыча от охватившего его странного, непонятного воодушевления. Могло показаться, что он обезумел. Что безнадёжность их положения, мысли о близкой смерти, начинавшееся удушье разрушительно подействовали на его мозг, не выдержавший такого напряжения, давший сбой и от недостатка кислорода начавший угасать. Но Мише, похоже, не было до этого никакого дела. Некоторое время поглядев на неистовствовавшего напарника пустыми, стеклянными глазами, он, видимо утомившись этим необычным зрелищем, опустил веки, уронил на грудь упорно клонившуюся вниз бронзовевшую голову и стал понемногу оседать на пол.

Но Димон не дал ему снова впасть в забытьё, на этот раз уже вполне могшее стать смертельным. Он вдруг прекратил свои размашистые беспорядочные движения и огласил погреб оглушительным ликующим воплем:

– Смотри, Мишаня! Смотри-и-ы!..

Миша, словно недовольный тем, что неугомонный товарищ не даёт ему покоя и то и дело нарушает его сон, поморщился, как если бы готовился заплакать, и обратил на друга апатичный, ничего не выражавший взгляд. Но тот, в своём радостном возбуждении, по-прежнему несколько напоминавшем сумасшествие, не замечая этого, энергично махал рукой и, не переставая, подгонял чуть живого приятеля:

– Давай, давай, ползи сюда. Резче! Ты погляди только, что тут такое!

Но вялый, инертный Миша не спешил двигаться с места. На его мертвенно бледном, изнурённом лице, как и прежде, было написано недовольство и недоумение. А кроме того, смертельная усталость и безмерное равнодушие. К окружающему миру, которому не было больше до него никакого дела, шумевшему где-то там, наверху, за пределами тесного, заставленного банками и заваленного картошкой погреба, которому суждено было стать его могилой. К самому себе, своей участи, своей уже едва теплившейся в нём, утекавшей из него по капле жизни. К обезумевшему напарнику, не перестававшему оживлённо жестикулировать и настойчиво призывать его смотреть на что-то. Но он меньше всего хотел сейчас смотреть на что-то, пусть даже очень любопытное и интригующее. Он желал только одного – поскорее лечь на этот влажный ледяной пол, уронить голову на его неровную шероховатую поверхность, по которой бегали юркие скользкие мокрицы, и закрыть глаза. Чтобы, вероятнее всего, никогда уже не открыть их, погрузившись в глубокий, беспредельный и безбрежный, длиною в вечность сон.

Но то, чего не мог изменить своими истошными воплями Димон, изменило лёгкое, едва уловимое дуновение свежего воздуха, коснувшееся вдруг измученного, застылого, как посмертная маска, Мишиного лица. Оно подействовало на Мишу как удар хлыстом. С необыкновенной живостью он вскочил с пола, на котором умостился было, чтобы забыться навсегда, и ошеломлённо огляделся вокруг, ловя носом и ртом этот кусочек животворного воздуха и пытаясь определить, откуда от донёсся, откуда он взялся в закрытом, закупоренном подземелье, в безвоздушном пространстве, пронизанном запахами гниения и смерти. И, по-видимому, ещё не веря своим ощущениям, полагая в глубине души, что он обманулся, что как умирающему от жажды чудится в предсмертных грёзах вода,