Аашмеди. Скрижали. Скрижаль 1. Бегство с Нибиру - Семар Сел-Азар

ее понос, сказал пустынник. – Ты не представляешь какая?

– Так бей меня или истязай, если убить не можешь. У меня от твоих слов одна изжога. На словах-то, вы все храбрые, а у самого кишка, небось, тонка, раз своим скудным словоречением меня решил извести.

– Не богам исполнять свою волю, ее исполняют его жрецы и посвящаемые служки.

С этими словами, он вызволил из толпы мальчика с перепуганными глазами, и подавая ему плеть сплетенную из сыромятных ремней, подбодрил словами:

– Ну-ка отроче, отблагодари свою спасительницу.

Дрожа от страха, мальчик едва обхватив рукоять скользкой от пота ладонью, легонько стегнул, едва коснувшись сморщенной кожи гадалки.

– Сильнее! Ты, что мух ловишь?! Сильнее!

Вытерев руки об одежду, мальчик стегнул сильнее еще несколько раз.

– Сильнее! Сильнее!

Ударяя изо всех своих невеликих сил, мальчик вовсю старался угодить, чтобы не навлекать на себя гнева предводителя и насмешек и издевательств остальных.

– Вот что значит, воспитание маменькиных сынков. Это тебе не белье дома с бабами полоскать! Сильнее! Бей! Еще! Еще!

Ама, поначалу не чувствовавшей слабых ударов, постепенно становилось все больнее и хуже. Она дала себе слово не выдавать боли, дабы не развращать это несчастное дитя своим криком, молча перенося истязание, но едва стоная, выдавала ее лишь слабым подергиванием тела и искажением лица, выражающим страдание.

– Сильнее! Девчонка бьет сильнее.

Совершенно выбившись из сил, мальчик с остервенением продолжал бить все сильнее и сильнее. Выступившие на его ладонях волдыри лопнули, и жидкость из них растеклась по рукояти. Превозмогая боль, он не испытывал теперь ни страха ни жалости, но лишь злость охватила его и к разбойникам и к человеку который подтрунивал над ним, но больше всего к старухе, сжалившейся над ним и спасшей от неминуемого отравления, и перед которой он должен совеститься, неблагодарностью отплачивая за спасение. Этого то и надо было пустыннику. «Еще!» – Продолжал он подгонять его, а старухе приговаривал:

– Ну что, нравится? А ты говорила, что я не сумею. И где теперь твоя спесь, Ама?

Наконец, посчитав наказание пока достаточным, он, по-отечески похлопав мальчика по плечу и отпустив, заключил, обращаясь к своей мученице:

– Вот так, создаются настоящие воины.

Смотревшие на истязание лиходеи, одобрительно закивали, смеясь над униженной старухой. Тяжело подняв веки, Ама, однако набралась сил, чтобы хрипя от боли, через высохшую гортань донести до них очередные проклятия, чтобы стереть с их лиц эти самодовольные улыбки:

– Вы думаете, меня позорите?! Вы себя позорите! Вы сейчас, родителей породивших вас унижаете, а не меня!

– Кричи не кричи, никто тебя больше не слушает. – Урезонивал ее Аш-Шу.

Повернувшись к нему, Ама попыталась достать его плевком, но ослабленные силы и высохшая глотка, не дали ничего кроме сгустков крови, размазанной по потресковшимся губам.

– Видишь, внутри ты приняла уже свое рабство, и не можешь навредить своему господину; как бы тебе этого не хотелось, твоя рабская душа не позволит сделать этого. И все вы люди такие. Поэтому-то ничего не изменится в этом мире, ваше рабское, никогда не позволит вам вырваться из вашего плена и порвать эти путы. Будь вы рабы или господа, будь вы бедны или богаты, внутри вас сидит это вечное раболепство, это вечная потребность кому-то услужить, кому-то подчиняться. И только мы – боги, не ищем себе награды за услужение, но сами берем положенное нам. Пока остальные гнут спину, мы разбрасываем жизнями; пока другие сгребают богатство и жаждут величия, мы топчем тлен и плюем на ничтожность; пока кто-то ищет поводырей, чтобы найти пути, мы сметаем любые мосты – богам все дороги ведомы, богам нет преград, чтоб пройти.

Старую гадалку рассмешили столь самонадеянное речи, но она смогла лишь зло передернуть губой и сказать, что все люди подвластны общим законам и никто не знает, что с ним произойдет завтра.

– Ты думаешь? Я вот, например, точно знаю, что будет с нами, и не только завтра. – Продолжая бахвалиться, возразил пустынник. – Завтра мы вернемся в свое становище и будем дожидаться торгового поезда, чтобы всучить им свой товар и сопровождать их, а твоих друзей, равно как и тебя, ожидают большие перемены. Вскоре и я переменю свою скиталичью свиту, на царское платье. Вот только закончу одно общее с местным лугалем дело.

– Ха. Я так и думала, что ты всего лишь чей-то служка на побегушках. А выступал тут петушком, богом себя называл. – Насмешливо прокаркала старуха, набравшись сил для последнего плевка.

– Да, что ты знаешь?! – Едва сдержавшись, чтоб не зарубить ее, прохрипел Аш-Шу. – Еще никто не посмел обвинить меня, в том, что я хожу под кем-то. Если бы не общий враг, я бы никогда рядом не встал с этим выродком презренного колдуна. Но не приходится выбирать, когда дело касается чести или правды, с кем или против кого ты. Я ведь не всегда был ловцом душ, я долго скитался по пустыням, как и все мои сородичи, там у себя на родине. Живя в шатре и кочуя по родным просторам, я пас скот и даже не думал, что когда-нибудь стану обретаться убийствами и разбоем. Думаешь, я просто так вас выслеживал и хватал. Неет, все это потому, что вы – кишцы, лишили меня прежней жизни, заставляя платить безмерные подати и молиться чуждым богам.

– Не ищи себе оправданий, сучий хвост. Видала я таких на своем веку: много и долго пыжатся, рисуясь гордым орлом, а потом, так же неожиданно и быстро стухиваются, оказываясь на деле потоптанной курицей.

– Замолкни! – Подвзвизгивающе вскрикнул пустынник, к своему ужасу начиная терять веру в собственный самообман.

Озираясь по сторонам, с беспокойством высматривая, не заметил ли кто его мимолетной слабости, и с облегчением удостоверившись, что каждый погружен в собственные дела, и никому, кажется, нет дела до его позорного поражения какой-то старухе, он прикрикнул на нее еще раз, но на сей раз гораздо мягче и примирительней:

– Замолчи! Лучше замолчи. Тебе же лучше.

И понимая, что долгого общения с ней не выдержит, заторопился по другим делам, предоставив мученицу охране.

***

Аш-Шу удивлялся, как можно переносить страдания, когда казалось бы, единственное спасение от них должно прийти тут же, после недолгих мучений, от неимоверной боли и несовместным с жизнью ущербом для тела. Но смерть к пытаемым все не приходит, к удовлетворению его продлевая невыносимые мучения страдальцев до бесконечного. Слишком долго он терпел бестолковость сброда Тасара, пока не дотерпелся до того, что по их недосмотру и допущению, пленники умирают не понеся заслуженное наказание. Вот теперь, пусть на себе испытают то, что