Изменники Родины - Лиля Энден

Тихим морозным вечером в здании комендатуры ярко сияли окна; все забыли, что по законам военного времени их полагается завешивать; война отошла куда-то в сторону; Липня, обособленная от всего мира, жила спокойной жизнью, строилась, восстанавливалась…

Запрет ходить по вечерам отпал сам собой. В этот вечер в большом зале школы № 1, а ныне Ортскомендатуры, собралась почти вся молодежь города, да и пожилых людей пришло немало.

Пришли даже такие люди, которые в мирное время никогда не посещали подобных развлечений, потому что одно дело было — вечера танцев, которые устраивались каждый выходной, а то и чаще, и совсем другое дело — «бал», после того, как целые полгода ни о чем таком не слыхали и не думали.

Наряду со старожилами немало было в зале и новых граждан города — пленных и беженцев. А перед самым началом вечера приехало человек десять каких-то немцев, знакомых липнинского начальства.

Посередине зала стояла огромная елка, достигавшая верхушкой до потолка и разукрашенная непомерно большими электрическими лампочками, тряпочными бантиками, картинками, выразанными из плакатов, фольгой от пайкового немецкого сыра и прочими неожиданными предметами, которых в мирное время никто бы на елку не повесил.

Бургомистр города, «губернатор», «мэр», «городничий», как его в шутку называли друзья, Николай Сергеевич Венецкий пришел на новогодний вечер, когда зал был уже полон.

Сегодня он был в особенном, торжественно-приподнятом настроении: этот праздник являлся как бы итогом всей его деятельности, своего рода отчетом перед людьми и перед самим собой во всем, что было сделано за недолгое время его работы в должности начальника города.

А сделано было немало: и город, и деревни строились, лесничий Крайсландвирта Науменков не успевал выписывать лес на постройку новых хат. Уже работало шесть мельниц — одна в городе и пять — в районе, два маслозавода — в Липне и в Коробове, МТС, электростанция, пекарня, магазин, лесопилка, чайная Егоренкова, баня, валеночная, кожевенная, часовая мастерские, парикмахерская «фризера» Петренкова…

Открылась церковь, создание рук Лены, его любимой Лены… Уже три воскресенья подряд собирался базар, малолюдный и малотоварный, жалкий, упорно нежелающий признавать денег, торгующий на хлеб и соль — но, все-таки, базар!.. По всему району уже налажено было распределение продуктов…

И в каждом деле была большая или меньшая доля его участия, его работы, его души…

Высокий, статный, сегодня особенно красивый в новом костюме, который ему очень хорошо сшил из перекрашенного военного сукна сосед-портной Марк Захарович, — бургомистр всем бросался в глаза… Он был хозяином праздника, хозяином города…

И он приветливо и весело отвечал на веселые и дружественные приветствия гостей, смотрел на них блестящими глазами, на принараженных, праздничных… Это были его гости, его люди, для которых он работал и жил, и все они казались ему сегодня такими хорошими, добрыми, красивыми…

И лучше всех, красивее всех была его любовь, его лучший друг, его названная жена, его Лена!..

Она надела сегодня какое-то красивое, васильково-синее платье, которого он у нее никогда не видел, и была такая светлая, радостная, прекрасная, лучше всех в мире!..

В зал вошли немцы, хозяева и гости, по толпе собравшихся прошел легкий гул; Эрвин и один из приезжих при входе сказали по-русски: «здравствуйте», остальные поздоровались по-немецки, но Гитлера не помянул ни один.

Зато это постарался сделать Завьяловский староста Лисенков: он поспешил подойти поближе, поклониться пониже и выкрикнул высоким фальцетом:

— Хай Гитлер!

Ответом был ледяной взгляд Раудера.

В общем шуме возглас Лисенкова потонул, и мало кто этот случай заметил и запомнил.

Эрвин щелкнул выключателем, и разом ярко вспыхнули на елке все разнокалиберные лампочки. Соловьем запела в руках Виктора Щеминского гармонь…

Бал начался.

Эрвин оглянулся кругом и, увидев на другом конце комнаты светлую шелковую кофточку Маруси, пошел к ней через весь зал, через толпу гостей, она заметила это движение, встретила его взгляд и почти побежала ему навстречу, со сверкающими глазами, с вьющимися по плечам темными кудрями, перехваченными темно-розовой лентой, с радостной счастливой улыбкой, веселая, быстрая, яркая…

Любители танцев не заставили себя ждать: весь зал закружился в веселом вальсе.

Сперва многие женщины, по местной провинциальной моде, принялись танцевать друг с другом, но немцы энергично запротестовали, и вскоре ни одной пары «шерочка с машерочкой» не осталось.

Гармонь пела, люди кружились, лица у них были веселые, оживленные…

Как будто не было никакой войны, бомбежек, пожаров, голода… И откуда только взялось в разоренной захолустной Липне столько молодежи, такой нарядной, красивой, веселой?… Казалось, даже до войны никогда не было так хорошо и весело!..

Или все это только казалось?…

Николай Сергеевич стоял, смотрел на танцующих и ожидал, что вот-вот мимо него пронесется знакомое васильковое платье, но его почему-то не было…

Он оглянулся: Лена сидела у стены на скамейке.

— Леночка! Что же ты не танцуешь! Пойдем!

— Да ведь я же не умею!.. Я никогда не танцевала… Я даже не различаю, как в каком танце полагается ногами ворочать…

— Лена!.. Ну вот, еще выдумала!.. Сегодня все умеют!.. Пойдем!.. Ты меня обидишь, если не пойдешь!..

Она посмотрела ему в глаза, потом засмеялась и махнула рукой.

— Ну, идем, если тебе охота таскать такой куль с мукой, как я!.. Только, если ноги тебе оттопчу — не обижайся!

Лена, в самом деле, танцами совершенно не интересовалась и, за исключением нескольких шуточных попыток в техникуме, никогда не танцевала; но на куль с мукой она совсем не походила: она была легкая, сильная, с прекрасным чувством ритма и «таскать» ее совсем не надо было.

Окружающие видели, что Венецкий танцует с «собственной женой» и, конечно, не подозревали, как дороги ему были эти минуты, когда он имел право обнять стройный стан любимой, сжать ее руку… Ведь дома он никогда себе этого не позволял…

Красивым перебором гармони Виктор закончил вальс.

— Зачем же ты говорила, что не умеешь? Ведь это неправда! — тихо проговорил Николай, все еще сжиамя пальцы Лены в своих; ему жаль было их выпустить…

— Что вы тут шепчетесь? Дома не управились налюбезничаться? — раздался около них насмешливый голос Маруси. — Аленушка! Идем петь!.. Да и бургомистра своего тащи — у него голос хороший, а ревновать его сейчас некому…

Маруся намекала на довоенное прошлое, когда она завербовала молодого льнокомбинатского инженера в свои самодеятельные кружки; но тут приехала Валентина Федоровна и так ревновала, горевала и скандалила, что ему пришлось отказаться.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});