Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть IV. Демон и лабиринт - Александр Фурман

Конечно, Фурману повезло – рядом с маленькой, хрупкой Соней места для него вполне хватало. Но через час стало понятно, что лежать вдвоем более или менее одетыми в зимнем нейлоновом спальнике, да еще и под набросанными поверх ветровками не просто тепло, а уже почти жарко. Выпростав наружу руку, Фурман осторожно стянул куда-то набок куртки и приоткрыл тоненькую щелку для охлаждения.

Какая бесконечная, гулкая тишина вокруг… Он ни о чем не думал. Не спал. Думал ни о чем. Не он. Кончики пальцев сонно/бессонно тронули чудной завиток волос. Коснулись виска. Парили и опускались, едва касаясь, в бесконечной тишине. Изумленно внимали теплым живым изгибам и невидимым, неведомым пейзажам лица другого, другой… А губам, похоже, стало щекотно, и они дрогнули в улыбке. Чудеса! Потом на встречу с ним явились такие же изумленные ласковые руки. Потом стало можно тихо обняться. И притронуться губами к другим губам. И крепко прижаться друг к другу.

Зачем? Для чего? Что все это означает?

Это означает прощание: прощай, Нателла…

Целовались, целовались ненасытными изучающими истертыми губами.

Беспокойная рука решила забраться под чужую рубашку и слегка запуталась в складках плотной ткани, – вдруг Соня резко отдернулась, забилась, забрыкалась, яростным шепотом крикнула: «Нет! Нет! Нельзя!..»

Оба надолго замерли, схватив друг друга.

Он глупо, в полной растерянности и легкой обиде, даже искренне ничего не понимал. Нет?! Почему «нет»? Нельзя под рубашку? Но с чего вдруг такая злоба? Ну, нельзя и нельзя. Он же не насильник. Хотя почему нельзя? Потому что он – чужой? А тогда как же она с ним так целовалась – с чужим? Он ведь где-то читал, что девушки и юноши воспринимают поцелуи совершенно по-разному, причем девушки, кажется, придают им куда меньшее значение…

Но это же Соня, ужасная недотрога, она, небось, никогда ни с кем и не целовалась. Хотя… Все равно непонятно, что здесь только что произошло. Откуда в ней такая странная злость?

Шепот:

– Ты обиделся?

Вот те раз! Странный вопрос. И что он теперь должен ответить? Ну хорошо (шепотом):

– Нет.

Пауза.

– Правда?

Пауза.

– Нет. Немножко.

Горестно:

– Да?..

Что тут скажешь?

– Почему?..

Сказать мягко, но честно:

– Просто ты как-то слишком резко меня оттолкнула.

Пауза.

– Прости. Я не хотела тебя обидеть. Это как-то само…

Что, – неужели плачет?! Господи, ну вот, приехали…

Ладно, я ведь ей друг. Вытер бедненькой слезы. Утешительно обнял.

– Поцелуй меня. Пожалуйста… Да пожалуйста!

Тихо целовались, целовались…

– Давай теперь хоть немножко поспим, ладно? А то завтра не встанем.

* * *

На рассвете Фурман почувствовал, что ему надо срочно сбегать в туалет, иначе живот просто разорвется. Все еще спали, и, несмотря на спешку, приходилось действовать аккуратно. Туалетную бумагу он предусмотрительно заложил поближе к выходу.

Так, а куда бежать-то? Ведь никакого туалета здесь не существовало. Одна сонная природа. И всюду понатыканы эти чертовы палатки! Еле сдерживаясь, он кое-как добрел до прозрачного, но незаселенного уголка леса, спрятался за каким-то толстым стволом и, тревожно озираясь, наконец со стоном освободился… Господи, что за жизнь такая!.. Он еще немного посидел, приходя в себя. И вдруг заметил, что молодая травка вокруг покрыта пушистым синеватым инеем. Ничего себе! Это сколько же сейчас градусов-то? А он тут расселся, можно сказать, на морозе…

До палатки Фурман добежал с первыми лучами солнца. Задраив за собой полог, он проскользнул в нагретый Соней спальник, осторожно прижался к ней спиной и с грустным удовольствием начал засыпать. Но ему мешала какая-то остренькая жгучая боль внизу живота. Перемены позы и привычно наложенные на больное место ладони не помогали. Да и само это больное место – вернее, раскаленное добела крутящееся острие, – находилось вовсе не в глубине живота, как казалось вначале, а, к испуганному удивлению Фурмана, ниже – в правом яичке. Горячие волны боли расходились кругами именно оттуда, и кошмарный раскаленный прут был воткнут именно в это нелепое, секретно-беззащитное, как знают все мальчишки, но в обычной жизни почти не ощущаемое местечко. Фурман никогда раньше не испытывал подобной боли. (Однажды в детстве у него ночью так разболелся живот, что он действительно криком кричал и буквально лез ногами на стенку – почему-то ему казалось, что вверх ногами чуть-чуть легче. Домашние в ужасе вызвали скорую, но пока она ехала, все уже само прошло. «У детей так бывает», – сказал врач на прощанье.) Эта боль была очень странной и предельно унизительной. Он терпел, пытался свыкнуться с ней, но за пару утренних часов она так и не утихла. Интересно, можно ли притерпеться к тому, что ты насажен на кол?

Остальным, когда они проснулись и начали вставать, Фурман по очереди объяснил, что у него разболелся живот, и через какое-то время они все-таки оставили его в покое. В том числе и Соня с ее растерянным сочувствием. «Это все из-за меня, да?..» – тихо спросила она, уже готовая расплакаться от обиды и отчаяния. («Да, из-за тебя!» – мог бы ответить он и нехорошо засмеяться.) «Что “все”? – с усталым раздражением спросил Фурман. – Не говори глупостей! При чем здесь ты? У меня просто болит живот… Да, сильно… Да, конечно пройдет, куда он денется. Ну все, иди есть… Нет, я пока не буду. Нет, не надо».

А правда – из-за чего все это с ним случилось? В наказание? Мгновенная и, надо признать, очень точно нацеленная божья кара за его очередное ночное «приставание»? А может, это жуткая мистическая месть Нателлы за измену? Бред, конечно. Самое простое и естественное объяснение: он всю ночь был, так сказать, сильно «разгорячен», а потом посидел на холоде – вот ему как раз это место и просквозило.

После завтрака ему пришлось принимать соболезнующих посетителей из других палаток, они шутили, подбадривали, он бледно подыгрывал.

Только Ладушину Фурман признался, что с ним. Тот хмыкнул от неожиданности и смущенно покачал головой: «Даже не знаю, что тебе сказать, Эдуардыч… Чем тут можно помочь-то? Лежи пока. А я попробую что-нибудь придумать. Может, поискать тебе врача? Среди такой тучи людей наверняка кто-то есть. Или лекарство какое-нибудь? Хотя какое здесь лекарство…» – «Да ничего не надо. До Москвы дотерплю, а там будет видно. Может, к тому времени все уже само как-нибудь рассосется».

Ладушин спросил, пробовал ли он встать. Фурман, ухватившись за его руку, с кряхтением поднялся и сделал пару шагов в согнутом положении. В принципе, идти вроде можно, если не спеша… «Ладно, – сказал Игорь, – ложись обратно. Пока можешь не напрягаться».

Вскоре прошел слух, что где-то совсем неподалеку, примерно в километре от лагеря, проходит еще одна железнодорожная ветка, одноколейка, и якобы через два или три часа оттуда в Москву отправится какая-то специальная «договорная» электричка. Она придет пустая и заберет тех, кто захочет уехать пораньше. Все остальные ближе к вечеру будут выбираться отсюда своим ходом, так же как приехали.

Для Фурмана это было бы настоящим спасением – он плохо представлял, как ему удастся пройти весь обратный путь, и даже примеривался к тому, чтобы остаться здесь еще на одну ночь. Хотя смысла в этом не было никакого.

Вернувшиеся разведчики все подтвердили. Более того, электричка уже стоит на полустанке, но двери еще закрыты. До ее отбытия, по неуточненным сведениям, чуть больше двух часов.

Решение было быстро принято, и все начали складывать вещи. Фурман под шумок кое-как напихал ненужную одежду в рюкзак, но самостоятельно свернуть свой спальный мешок уже не смог, хотя и попытался. Кто-то зашел в палатку, рассердился и быстро все сделал. Постыдное положение инвалида вызывало у Фурмана двойственные чувства.

Игорь сообщил ему, что он переговорил с парнями: его рюкзак кто-нибудь возьмет, это без вопросов, а поскольку время уже немножко поджимает, они в принципе готовы донести до электрички на руках и самого больного. А что – расстояние тут не такое уж и большое, и в две пары, сменяя друг друга, им это будет раз плюнуть. Фурман ответил, что он ценит их желание помочь, но не надо доводить все до абсурда. Насчет рюкзака еще можно подумать – наверное, это будет разумно, но пойдет он, естественно, сам, своими ногами. Игорь задумчиво сказал, что вообще-то можно было бы соорудить из подручных средств носилки, но сделать их как надо они уже не успевают. Слушай, а может, просто связать тебя покрепче и нести на большой палке, как оленя?..

Неуклюже выбравшись из уже пустой палатки, Фурман сощурился от яркого света – солнце опять припекало совсем по-летнему. Его слегка познабливало, поэтому под курткой у него был толстый свитер. Тяжко будет пилить так по жаре-то, подумал он. Ладно, менять что-то уже поздно. Переоденусь в электричке. Если дойду…

На финишном отрезке пути, когда они вышли из леса на грунтовую дорогу и увидели землю обетованную – сверкающие рельсы и стоящую невдалеке зеленую электричку, – их группа, вероятно, смотрелась чрезвычайно живописно: впереди с выпученными глазами и с посохом в руке торопливо ковылял обливающийся потом маленький косматый патриарх; рядом семенил изящный подросток-поводырь с густыми темными кудрями и страдальчески озабоченным лицом; сзади эту странную пару надежным полукольцом охватывал небольшой разномастный отряд телохранителей с тяжелыми рюкзаками; среди сопровождающих были и две девушки – маленькая веселая блондинка и утомленного вида брюнетка, обе двигались налегке, а четверо их спутников несли сразу по два рюкзака – на спине и на груди…