Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть IV. Демон и лабиринт - Александр Фурман

Сопоставив все эти явления, Фурман испытал чудесное озарение и вскоре предложил Морозову вместе подумать над разработкой новой теории, красиво названной им «Теория касаний». И сама идея, и название Морозова очень вдохновили.

Фурман на радостях поспешил отметить, что будущая теория может иметь и большое практическое значение. Например, если учесть давно назревшую необходимость мягкого и деликатного «перевоспитания» (в кавычках, конечно) – или, может быть, правильнее сказать «исцеления» – одного их общего близкого и уважаемого друга, а именно Софьи Аркадьевны Друскиной, как известно, страдающей от своей чрезмерной недоверчивости и даже брезгливости к окружающим.

Однако этот поворот мысли вызвал у Морозова категорическое неприятие. Он был абсолютно уверен в том, что у Сони все в полном порядке. А кроме того, он всегда с большим недоверием относился к разного рода педагогам, психологам, экстрасенсам и вообще к любым попыткам как-то влиять на людей, особенно помимо их воли.

Ну, с этой позицией, конечно, можно спорить, сказал Фурман, потому что тогда и родители не могли бы научить своих детей держать ложку или ходить на горшок, например… Но Морозов прав в том смысле, что говорить о каком-то практическом применении теории, у которой пока, по сути, есть только название, довольно глупо, поэтому им стоит вернуться к обсуждению самóй этой многообещающей идеи…

* * *

Примерно тогда же Наппу предложил Фурману с Морозовым съездить в Калугу на ежегодный слет педагогов-макаренковцев – попытаться понять, что там делается, приобрести «бесценный опыт организации сбора для взрослых» и заодно познакомиться с какими-нибудь интересными людьми. Фурману совершенно не хотелось ради этих целей тащиться так далеко, да еще и с ночевкой. Но у Морозова неожиданно вспыхнул журналистский интерес к новым людям, пусть даже и педагогам, а Фурмана он соблазнил возможностью обсудить в дороге какие-нибудь важные темы.

Организационно сбор для взрослых ничем не отличался от детских: то же деление на отряды, те же плохонькие импровизированные сценки под видом «коллективного творчества» и те же бледные от недосыпа лица комиссаров. Но из-за «научно-педагогического» характера слета большую часть дня занимали скучные доклады и занудные дискуссии. Честно отсиживая эти плановые мероприятия, Фурман грел себя надеждой, что ближе к ночи ему все же удастся пообщаться по-человечески с кем-нибудь из мельком увиденных дальних знакомых.

Перед ужином Морозов (почему-то с сумкой через плечо) нашел Фурмана в шумной толпе и, кривя губы, сообщил, что он уже узнал здесь все, что хотел. А так как у него больше нет никаких разумных причин для того, чтобы провести очередную бессонную ночь в обществе всех этих несомненно милых, но не очень умных и слишком натужно веселящихся людей, и потом еще завтра полдня потратить на обратную дорогу, он решил, что правильнее всего будет вернуться в Москву, причем прямо сейчас. «Ты как – со мной или останешься?» Здрасьте, приехали, разозлился Фурман. А на хрена тогда вообще было сюда тащиться?! Ведь с этой дурацкой затеей все было ясно с самого начала. Но нет – Морозову захотелось познакомиться с новыми людьми! А если уж он что-то для себя решил, то все, каюк, обсуждать больше нечего. Хотя непонятно, какого рожна Фурман должен метаться с ним то туда, то обратно, подчиняясь каким-то совершенно непредсказуемым переменам его настроения?! Конечно, ничего приятного в предстоящей ночевке среди кучи чужих людей Фурман тоже не видел. Но чтобы вот так резко срываться с места… В конце концов, это просто невежливо – вдруг исчезнуть без всяких объяснений. Ведь ничего плохого эти люди нам не сделали. Кроме того, скоро будет ужин, а пускаться в дальний путь на пустой желудок в любом случае неправильно…

Но ни злобные попреки, ни разумные аргументы, ни шутки на Морозова почему-то не действовали. Он даже не смотрел на Фурмана – просто ждал, когда тот наконец примет решение. Его остекленевший взгляд скользил по сторонам с каким-то скорбным, затравленным выражением, и Фурман вдруг ощутил, что Морозов лишь последним, жалким усилием воли сдерживает желание немедленно вырваться отсюда и бежать, бежать – все равно куда. В каком-то смысле он был уже не здесь, и лишь его тело еще болталось на тонкой ниточке… Так это оно, растерянно догадался Фурман, – то самое состояние, в котором Морозов совершал свои знаменитые внезапные побеги! Ведь и с самим Фурманом не раз случалось что-то похожее – когда нескончаемыми волнами накатывает невыносимая тоска, возникает ощущение запертости, духоты, невозможности дышать и охватывает неудержимое желание бежать куда глаза глядят… Бедный, бедный Саня Морозов… Значит, его уже ничем не остановишь…

Но отпускать его одного в таком жутком состоянии, конечно, нельзя. На часах – начало девятого. А до вокзала нужно добираться на троллейбусе, причем ехать довольно долго. И еще ждать неизвестно сколько на остановке, в этом чужом полутемном городе… Нужно узнать у кого-нибудь расписание электричек и проводить Морозова хотя бы до поезда. Или все же уехать вместе с ним? Без ужина?! Вот кошмар-то завертелся…

На другом конце зала прозвучало объявление о каком-то небольшом изменении планов, и вокруг все заговорили еще громче.

– Ты уже надумал что-нибудь? – Морозов коротко глянул на Фурмана мутными покрасневшими глазами.

– Саня, послушай, я готов проводить тебя до вокзала, а там будет видно. Окончательного решения я пока еще не принял. Но нам в любом случае нужно где-то узнать расписание электричек…

– Ну нет, так дело не пойдет! – обиженно качнул головой Морозов. – Зачем тебе меня провожать? Я совершенно не нуждаюсь ни в чьей помощи и вполне способен сам добраться туда, куда мне надо. (Глаза нехорошие… и дикция у него какая-то странная… Может, он просто выпил?!) А вот ты должен принять свое «окончательное решение» не когда-то потом, а прямо здесь и сейчас, как сказали бы экзистенциалисты. В общем так: через три минуты я отсюда ухожу при любом раскладе. Сейчас я попробую узнать расписание, а ты пока постой здесь и подумай еще немного.

Это нечестно – так давить! Просто какой-то шантаж! Чертов манипулятор – хочет, чтобы я почувствовал себя предателем! Казалось бы, человеку плохо, ему предлагают помощь, а он даже в такой момент что-то корчит из себя: «как сказали бы экзистенциалисты»…

Когда Морозов вернулся, покрасневший Фурман, не дожидаясь его вопроса, упрямо произнес:

– Я могу только повторить: я еще не решил, ехать мне в Москву или нет.

– Что ж, ладно. Будем считать, что это и есть твой ответ. Морозов прощально поднял ладонь, повернулся и, поправляя на ходу сумку, стал вежливо проталкиваться к выходу.

«Вот же какой гад! – подумал Фурман. – Знает ведь, что я не могу бросить его одного…»

– Стой! Подожди, говорю!

– Что? Ты передумал?

– Могу я хоть вещи свои собрать?!

– Конечно, ты имеешь полное право собрать свои вещи! Саня, поверь мне: я даже ни секунды не сомневался, что ты примешь верное решение, – с усталым удовлет ворением сказал Морозов. – Но только теперь нам при дется все делать очень быстро – последняя электричка на Москву уходит в девять.

Фурман побежал за своей сумкой на второй этаж, уже понимая, что они не успевают. Ловить такси? Но денег у них – только на билеты. Да и какие в Калуге такси… А ведь еще вопрос, как Морозов поведет себя на вокзале, когда поймет, что уехать сегодня уже нельзя. Впадет в истерику? Начнет рыдать, кататься по полу, биться головой?.. Да нет, он, скорее, отправится ночью пешком по рельсам, лишь бы не возвращаться туда, откуда он ушел… Ужас! И что с ним тогда делать?

В коридоре Фурман вдруг наткнулся на Славу Лапшина (до этого он его здесь не видел). Лапшин был каким-то давним знакомым Наппу и Мариничевой (чуть ли не их однокурсником). Кроме того, на журфаке он курировал несколько групп в ШЮЖе, в которых преподавали Морозов, Минаев и Максимов, и благодаря этому поддерживал приятельские отношения со всей их компанией. А еще он ходил на карате вместе с Фурманом и Наппу. Вообще-то Слава был довольно странным человеком – как минимум, чудовищным занудой. Он был способен часами мягко выпытывать из собеседника сведения о каких-то мелких подробностях жизни – и знал кучу таких подробностей о каждом. Но при попытках добиться от него прямого высказывания собственной позиции по любым важным вопросам проявлял поразительную увертливость. Ходили слухи, что он стукач. Наппу однажды с необычайным раздражением потребовал от Фурмана с Друскиной, чтобы они больше никогда и ничего не говорили о нем при Лапшине (запретить им говорить о самих себе или о ком-то еще он, конечно, не мог). В любом случае Фурман, принципиально не любивший тайны, был для Славы большой находкой.

И вот теперь Фурману вдруг пришло в голову, что Лапшина можно привлечь к «операции по спасению Морозова». Если бы он поехал с ними на вокзал, то с его помощью было бы намного легче убедить Морозова вернуться. Да и в случае каких-нибудь уличных неприятностей он тоже вполне мог пригодиться… Фурман на бегу объяснил Славе, что происходит, и тот, мягко усмехнувшись, согласился ему подыграть.