Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник) - Павел Зальцман

– Только, дяденька, не говорите папане! Только, дяденька, не говорите папане!

– Ну хорошо, – говорит Балабан, – папане я, так и быть, не скажу, а вот с твоей маманей мне нужно поговорить. Есть дело. Когда она бывает дома, скажи-ка?

У Аркашки пресекается голос. Он с удивлением взглядывает на Балабана, но поскольку тот тащит его, кое-где нечаянно делая подозрительно протяжные шаги, Аркашка вспоминает о завтрашней подготовке с беспризорником, которая поможет в этом деле, и говорит, запинаясь:

– Завтра, дяденька, ночью они придут из театра, а папенька собирался еще в слесарную к Мите. Я это слышал. Только не приходите, пока он не ушел.

– Ладно, – говорит Балабан, – я подожду. Ты смотри, выйдешь во двор, а то я тогда к нему пойду.

Аркашка, уже успевший кое-что сообразить, несмотря на поспешность, кивает и указывает, остановившись вместе с Балабаном в подворотне:

– Вот здесь, за этим погребом, вон у той лестницы. Как папаня уйдет, так я буду здесь. Только не рассказывайте, что я крал колбасу, это не я; что в «Сплендид-Палас» с недопесками ходили – это правда, но это на Колькины деньги. А маманя будет дома. Она сама знает, что я ходил в «Сплендид-Палас», – тут он конечно врет, – я ей говорил. А у Лютова я не был.

Тут он перечисляет несколько мест, где он якобы не был. Балабан, осмотревши дом, кивает ему и уходит.

Аркашка поднимается по лестнице с горящей головой и сильно дрожащим от страха сердцем: «А вдруг папаня полезет в шкаф. А вдруг они не успеют. Еще если забрать какое-нибудь барахло, то выйдет убедительно, а то совсем болт. А между прочим, о какой колбасе шла речь? Если о той, что крал у дамочки Коля, то это ничего. Это действительно он крал. А вот если о той бутылке портвейна, которую я сам, то вот это… Да ведь это же портвейн, а не колбаса. Нет, тут что-то не так… А может, он об охотничьих сосисках, которые я покупал у Соловьева на те пятнадцать рублей, которые взял из маманиного ридикюля. Это когда мы были у недопесков. Да, так то же я крал опять-таки деньги, а не колбасу, и вовсе не у Лютова, а в собственном доме. Опять ничего не понимаю. Одно ясно, что дело плохо, и надо, как говорится, завязывать. Но зачем этому барыге понадобилось к мамане? Знаем мы зачем! И откуда он знает о карточках? Ах, как бы хорошо завязать!»

Несмотря на то, что Балабан не сказал о карточках ни слова, Аркашка глубоко убежден, что он знает об этих фотокарточках не только с его слов, а, может быть, они даже у него: «Недаром он молчит, как хрен». Во время подъема по черной лестнице Аркашка, на минуту затихши, вдруг останавливается в тишине и ощущает сильное любопытство. Он видит ясно фигуру Балабана впереди, довольно далеко перед собой, и свои попытки догнать его. И чувствует даже снег, отброшенный рукой с голенища. Он с волнением совсем особого рода вспоминает недавний разговор с беспризорником и, несколько даже забывши обо всем узле дел, с нетерпением ожидает завтрашнего вечера для того, чтобы вблизи проверить, действительно ли этот дяденька перелетает, или это он только случайно один раз.

«Что ж, – думает Аркашка, – посмотрим, что он скажет мамане. Во всяком случае, пока они будут в театре, мы вытащим кое-что и вообще все устроим, только чтоб они не поняли, что это не вчера, а сегодня. А папаня действительно надо чтоб ушел, потому что в случае чего все-таки маманя не так побьет». Но, подойдя к дверям и взявшись за медную ручку звонка, он ясно припоминает одно из интересных изображений и, бледнея, шепчет: «Хотя за что, за что, а за такие карточки… Ох, Господи Боже!» Тут его рука начинает так дрожать, что сама нечаянно дергает звонок, отчего он весь съеживается.

XII. Утренняя прогулка

Еще темное небо, только выпавший снег, белый, всюду – на каменных подоконниках, в амбразурах окон, и на фонарях, и на чугунных тумбах у ворот, какие нравились домовладельцам, и на совсем еще не заснеженных боках тротуаров, и на плечах согнувшихся людей – ранним утром собирает все, что есть убогого света, как будто сам светится и мерцает, выбиваясь из темноты.

Лидочка спускается по белым ступенькам в низок и тихо шарит по клеенчатой двери, находит медную ручку звонка. Ее плечи и спину утром прокалывает холод. Она в тоненьких чулках, носках, и не в ботах, а в галошах, и всему телу холодно, но щеки чуть тронуты внутренним теплом от быстрой ходьбы, дышится легко, и от нее пахнет снегом. Но это напрасно. Никто там не отвечает. Она открывает дверь и входит в темные сени. Где-то сзади булькает вода в раковине – там сухо – или в трубах водопровода. А так всюду тихо. Все-таки тихо. Дверь в комнату полуоткрыта, она заглядывает – на постели сидит женщина, опустив не очень чистые, насколько можно разобрать при электричестве, белые ноги. Здесь не только тепло, но и тяжелый заспанный воздух, весьма уютный и располагающий к дальнейшему утреннему сну. Ее одежда разбросана в беспорядке, волосы тоже не очень определенно забраны кверху. Вид раскисший и вместе с тем сосредоточенно неподвижный, видимо, она долго так сидела, жалела себя и в нужное время плакала.

– Это я, Настя, – говорит Лидочка, – можно?

Настя прикрывается одеялом, смахивая на пол небольшой предмет, который шлепается.

– У вас никого? – не замечая этого, Лидочка подходит.

– Сейчас нет.

– А разве был кто?

– Да, был. Сейчас оденусь. Так идемте – только куда же мы пойдем?

– Как куда, – спрашивает Лидочка, пожимая плечами, – прямо к нам. Хорошо бы поторопиться, у меня все собрано, а главное – есть с вами разговор.

– Какой разговор?

– Да не у меня, там увидите, а потом пошьем с вами.

– Хорошо, – говорит Настя покорно. Одевшись и повязавшись белым шерстяным платком, из-под которого полголовы открыто, она выходит за Лидочкой вслед и закрывает дверь на замок, хочет было подсунуть ключ под дверь, но машет рукой и опускает его в карман.

Еще не рассвело. Выйдя на улицу, Настя оглядывается, как будто только проснулась, и говорит:

– Не понимаю, почему вы так рано пришли, однако. Не спится, что ли?

Они идут рядом. Лидочка, немножко тревожно помолчавши, говорит:

– Нет, это случайно. Просто, видите ли, – видно, она сочиняет ответ прямо на ходу, – выпал снег, очень посветлело, и я проснулась.

Вдруг она, до того поглядывавшая по сторонам, резко поворачивает голову направо и пристально глядит удивленными глазами. Они идут по Щербакову переулку мимо серого, тихого в этот час здания с надписью «Щербаковские бани».

– Что это вы загляделись на вывеску? – спрашивает Настя.

Губы Лидочки раздвигает слабая улыбка, и она ускоряет шаг. Она думает: «А в эту баню он меня не водил».

Снежок опять начинает падать, и утро, вместо того чтобы светлеть, темнеет. На улицах никого нет.

«Отчего же я в самом деле вышла так рано, – думает Лидочка, – и ночь не спала. Может, я думала кого-нибудь встретить? Кого же?»

– А кто у вас был? – спрашивает она неожиданно.

– У меня? – Настя ежится от утреннего холода. – Разве кто-нибудь был? Митя – тот уже два дня не приходит.

– А что, он у вас ночами занят? – спрашивает Лидочка и конфузится.

– Нет, он у меня по слесарной части, – говорит Настя с некоторой серьезностью в голосе, сознавая при этом про себя, что на самом деле Митька только что вонючий тип.

Они сворачивают в глубокую прямую улицу, засыпанную еще гуще синевой. Даже кое-где светятся забытые электричеством тяжелые витрины с холодной пылью на пустых полках.

– Вы уже не спали, – говорит медленно Лидочка. – Возьмите меня под руку, будет теплее, а то вы дрожите.

Настя берет ее под руку, просовывая свою руку так, что рукав задирается и показывает белую кожу довольно тонкого запястья.

– Вы что, тоже ночью не спали?

– Нет, спала, – срывается у Насти.

– Почему же вы так рано проснулись?

Вдруг Настя останавливается у фонарного столба с желтенькими, как лимонные корочки, тающими в темноте снежинками. Ее волосы засыпаны снегом. Она напряженно глядит вниз на чугунную тумбу с подтеками, оставленными, может быть, какой-то собачкой, и говорит:

– Что-то голова у меня с утра, давит в обоих висках и тяжесть какая-то сверху, что не знаю, как смогу работать.

Ее круглые желтоватые глаза под широкими черными бровями умоляюще смотрят на Лидочку. Но та, стоя против нее и глядя на нее с величайшим любопытством, сама берет ее под руку, прижимается к ней и спрашивает:

– Кто же у вас, расскажите, был?

Обе они снова идут. Делается еще темнее, как будто наступает не утро, а вечер. Только весь низ улицы светится свежим, еще не осевшим снегом, на котором остаются их бесформенные, сглаживающиеся следы.

– Я не знаю, кто такой был, – отвечает Настя. – У нас темно, горит лампа маленькая, двадцать пять свечей. Я не рассмотрела, какой он из себя. Не знаю. Он был ночью, а рано до света я испугалась и сказала, чтоб он уходил.

– Кого испугалась, своего Митьки?

– Митьки? – переспрашивает Настя. – Может, и Митьки…