Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник) - Павел Зальцман

Тревожное состояние, сопровождавшее спуск, было естественным, потому что эта лестница могла ничем не кончиться, а шедшие сверху в темноте могли нажать на нижних в случае неожиданной остановки. Но, имея это в виду, они старались идти медленно, осторожно и с некоторыми интервалами. Кроме того, нужно было только дойти до пола второго помещения, где существовал проход из этих пустых помещений в освещенные. И надо было торопиться.

Скоро первые указали остановку и стали, хватаясь руками за переплеты поддерживающих балок, переходить по ним к вертикальным фермам, по которым они удачно спускались на пол нижнего помещения. Вдруг произошли заминка и сумятица. Подходившие сбились в кучу. Тут тоже было темно.

Только что прибежавший навстречу человек торопил их и показывал им дорогу. Нельзя было медлить и терять ни минуты. Они быстро пошли за ним ощупью, натыкаясь друг на друга. Вот ход, который ведет прямо вниз. Туда надо поспеть вовремя, чтоб занять место, прежде чем войдут другие. Он показал им отверстие, выделявшееся в полутьме: «Вам придется сыпаться прямо туда, но теперь мы еще успеем. Здесь есть спуск, что-то вроде трапа, фуникулера или транспортера, но он сейчас не работает. В общем, садитесь и поезжайте». Они сыпались вниз один за другим по узкой гладкой плоскости. Это было нечто вроде стеклянной трубки. Они неслись с большой быстротой, так что невозможно было остановиться, держа в руках оружие – автоматы и тому подобное.

Сквозь сон Сова что-то соображает в связи с этим, но вполне бессознательно. Вдруг они стали скопляться внизу. Кто-то там налетел на предыдущего. Они пробовали ползти вверх, но это было невозможно из-за гладкости и крутизны стен. Произошла ужасная вещь. Дело в том, что дно трубы, по которой они скользили, было закрыто. Из нее внизу не было выхода. Вдруг пространство, где они находились, тускло осветилось, и зрелище, которое открылось при этом, было необыкновенным. Длинный коридор, по которому они слепо стремились, суживался в конце и доходил до такой ширины, в которой мог поместиться только один человек. Они сидели друг на друге, буквально сапогами в лицо, в самых неестественных позах, и даже почти не могли шевелиться или размахнуться, чтобы попытаться пробить стену. А сверху слетали все новые, образуя тяжелую беспомощную кучу. Те, которые глядели на них снаружи сквозь стену, были в полном восторге. Мучения нижних, слабо корчившихся, должны были скоро кончиться, но вдруг один из них, каким-то образом изловчившись, сместил зажатую руку и дотянул ее до спуска своего автомата, направленного вниз. Раздавшийся треск очереди соединился со звоном и громом бьющегося стекла. Что-то внизу расселось, часть стены рухнула, может быть, под общей тяжестью, и вся прибывающая масса с силой двинулась и пролетела вперед.

Некстати разбуженная Сова прислушивается к стуку и настораживается. При этом сон, о котором во сне она пристально раздумывала, отметенный рывком, совершенно выталкивается. Сова забывает этот сон.

XI. Зимняя ночь

Полный энергии, красавец, букет цветов, ожерелье, безумный прыжок. Так показалось бы со стороны всякому. Не ногой, а рукой коснулся трамвайной подножки, пролетел колесом над толпой по вагону в бобрах и выскочил в окно на площадке. На забор; по перилам, над черной водой, через них; и по воде или, вернее, над нею, иногда ныряя каблуками галош с легким хрустом, так как вода уже подернута салом, по перилам моста мимо говорящей, разинув рот, кучки ожидающих речного трамвая. Кое-кто из ночных прохожих пробовал бы побежать за ним, если б не темная ночь и глубокий снег.

Аркашка, застряв у перил канала, долго глазеет по сторонам. Наконец, рысцой трогается дальше к дому.

А он летит, срываясь с белых крыш, над пустырями. Затем он проходит людной улицей и по неотвязной необходимости в этом приподнятом настроении спускается в общественную уборную. Кончивши дело, он подходит, щуря глаза, к старику для чистки обуви. На его вопрос, как жизнь, старик хихикает ненатурально и вручает ему со многими уверениями, что настоящему любителю и клиенту приятно и услужить, пакетик в газетной обертке, который он, господин Балабан, пробует рассмотреть, отвернувшись от лампы, щурится, морщится и, наконец засунув в карман, выходит. Он поднимается оттуда на ночную улицу, уткнувши щеки в бобры.

Дойдя до темного закоулка, он вынимает из кармана шубы этот пакетик, достает из него бумажник и, найдя в нем фотокарточки с изображениями голой дамы в разных позах, рассматривает их одну за другой, внимательно нагнув лицо и издавая по временам возгласы и смех. Он направился было дальше, но, пройдя несколько шагов, с досадой щелкает языком и, произнося: «Черт, дьявол! Но зад! Зад!» – поворачивает назад и, толкнувши дверь ногой, спускается обратно в освещенное помещение с блестящим полом из желтой метлахской плитки. Дверь на пружине громко захлопывается за ним.

– Эй! Фомич! – говорит он. – Что это у вас за яркие лампы, что больно смотреть! А кто у тебя это оставил?

– Кто их знает, – отвечает Фомич. – Какие-то гаврики. Я их, правда, как будто уже вижу определенно не в первый раз. Пожалуйте, я еще бархо́ткой.

– Нет, а где же ты их видел?

– А тут наверху в «Абхазии» бывают. Видно, бывают часто. И тот раз оттуда и, опроставшись, опять туда.

– Постой, а не там ли… Да нет, не похоже… Это домашнее блюдо. Прощай. Но какой зад, – бормочет, выходя, Балабан. – Нет, я этого так не оставлю.

В то время Аркашка, через силу бегущий домой, по временам останавливаясь и чуть ли не поворачивая обратно, а потом опять «через не хочу» бросающийся в должном направлении, сталкивается с ним и останавливается как врытый, провожая его глазами.

Господин Балабан в задумчивости, рассуждая сам с собой, продолжает путь: «Нет, я не видал ничего подобного. Я уж не говорю об этом профиле, когда она, нагнувшись и слегка присев на своих белых ногах… прямо… нет… это волнует… А даже лицо, обращенное к зрителю… Впрочем, какой же здесь зритель? Нет, даже буфет… Даже этот буфет со стоящей аккуратно посудой! Нет, просто не верится, что эта женщина, эта дама может так хладнокровно прибирать, располагая средствами… А эта? – продолжает Балабан, остановившись у темной подворотни и опять поднося к лицу карточку: – Даже это? Хотя непонятно, зачем она здесь перевязала себе живот полотенцем. А вот это – просто ничего не скажешь! Вот это – где она сидит, поджав под себя свою сорочку и поставив обе ноги высоко на стул, а свои, как видно, светло-русые волосы, завитые в тонкие колечки, убравши с плеч поднятыми руками, так что обе ее груди тоже приподняты. И сколько у нее всего этого! Нет, с какой стороны не… Пропускать такие вещи… Это Господу Богу… А почему бы мне и не разглядеть поближе хотя бы вот такое место. Положительно мне кажется, что это накладное, такая здесь куча волос. Но…» При этом Балабан, видимо позабывшись, делает чересчур длинный шаг протяженностью около шести метров.

Вот эта-то штука и заставляет Аркашку насторожиться и, повернувши, идти за ним. Втихомолку он и сам пробует сделать то же, но как он ни напруживает живот – больше, чем обыкновенный скачок, у него не выходит. Да и то он проваливается в снег чуть ли не до колен.

Стукнув по уложенному в карман бумажнику, Балабан решительно поворачивается назад, говоря себе: «Это надо иметь…» – и натыкается на Аркашку, который от неожиданности приседает. Балабан тоже останавливается сразу охлажденный и подозрительно рассматривает его. Вдруг он говорит:

– Постой! постой! Это ты прятался в люк еще с одним шпингалетом? Где моя колбаса?

– Какая колбаса, – шепчет Аркашка, – я ничего не знаю…

– Не знаешь? А вот мы сейчас поговорим иначе, – говорит Балабан.

– Это не я, – говорит взвинченно Аркашка, – это, наверно, Колька. Это он вор… Он тогда и сумку у дамочки… Он все, пустите, дяденька… А я ничего.

Балабан, держа его цепкими пальцами за плечо, говорит:

– Ага! Ничего! А зачем вместе в люк прятались?

Не зная, что ответить, Аркашка секунду перебирает бледными губами:

– А я просто прятался, я с ним был… Я сам от него пла́чу. Он у нас украл… серебряную вилку. Он все крадет… И маменькины карточки тоже он украл. А меня потом папаня убьет за эти карточки. Я к нему ходил, чтоб он их отдал обратно…

Увидев, как убедительно получилось, Аркашка переводит дух.

– Это ты все врешь, – говорит Балабан. – Какие карточки?

– Чтоб я так жил! – говорит Аркашка. – На которых папаня снимал маманю. Он их украл, а я должен отвечать… Пустите, дяденька.

Тут Аркашка начинает хныкать. Балабан, упершись в него пристальным взглядом выпуклых глаз, после некоторого молчания, не выпуская его, говорит:

– Я сам знаю, кто что крал. А вот отведу тебя к твоему папане, там и разберемся.

Чувствуя, что дело пока идет плохо, Аркашка хватается за его рукав и с округлившимися глазами говорит, ударяя даже себя кулаком в грудь: