Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник) - Павел Зальцман

III. Еще лица

Вот бюро похоронных процессий в отдельном доме несколько в глубине, отступивши от красной линии, за забором, с большими часами на фасаде, напоминающими о вечности, а вот рядом булочная с рогом изобилия козы Амалфеи, намалеванным рыжей охрой, из которого сыпятся кренделя. Это Владимирская площадь, а если пройти немного подальше, завернув от площади на Загородный проспект, то на углу Щербакова переулка будет конская мясная. Кто же держит эту мясную и что за белый лаваш выставлен в витрине булочной?

Мясную держит татарин Ахмад Халыков, у которого одна внучка дома, а сыновья в разъезде по конским и другим торговым делам. Это пожилой уже, даже старый полный человек с красивым толстым лицом, довольно густой седой бородкой и карими глазами с мешками и седыми усами под орлиным носом. А внучка Верочка, с такими же масляными карими глазами с синими белками, тихая и несколько робкая, все рисует лошадок, хотя ей уж восемнадцать лет.

Живут они сейчас в подворотне, ход вниз, квартирка из трех комнат. В первой за сенями большой буфет с серебром, которое в пристойном молчании поблескивает из темноты, рядом самовар на столике, тоже производящий впечатление серебряного, да и на самом деле такой, с кантиками, рубчиком по граням. Направо – комната Верочки, налево – самого Ахмада Халыковича. В комнате Верочки белая чистенькая постелька, пол – простые некрашеные доски, живут скромно, – и половичок. Несколько сундуков, окованных медью в решетку, и еще, по старым привычкам, много паласов и ватных стеганых одеял, которые лежат без дела. Над белой постелькой висит ее рисунок – акварель, изображающая, довольно умело, стоящую белую лошадь.

А в комнате Ахмада такая же небольшая железная кровать, вешалка, широкий старинный шкаф под красное дерево, где висит разное платье, а под кроватью маленький, тоже окованный медью, сундучок. В нем лежит шелковый голубой намазлык, несколько молитвенных книжек на татарском языке из Казани, в тисненых оранжевых и светло-зеленых переплетах, и тридцать семь пар разных золотых часов. Золотые часы – главная его забота. А о ком же напоминает лаваш в булочной? Об одном человеке – как его зовут, точно не известно. Известно, что он танцует танец-лезгинку в ресторане «Абхазия» на площади Толстого на Петроградской стороне. А живет он в том же доме, что и татарин, только на пятом этаже в маленькой комнате, которую снимает у обнищавшей старухи Кристинки в самом конце коридора возле уборной. Но так как эта старуха сухая, чаю пьет мало и в уборную ходит редко, то место это довольно благородное, а главное, тихое. Теперь основное – каков же его интеллектуальный мир. Человек еще довольно молодой, средних лет, брюнет, глаз у него черный. Любит чистить сапоги. Кое-что смыслит и в пошивке. Танцует со стаканом на голове, а главное – держа лаваш в зубах, дескать, мой лаваш, мой, а не ваш! Тут и ловкость нужна, и выдержка, чтоб его не съесть и слюной не залить, но на это есть у него характер. Заработок выходит небольшой, но достаточный. Но, конечно, и желания тоже есть, есть и страсти. Есть на это причины.

Была в его жизни – на его жизненном пути – полоса одновременно и светлая, и жестокая, вроде кинжального лезвия. Как-то ночью в ресторане «Абхазия» подозвал его старик-фотограф Александр Фомич Сигаев, сильно пьяный, и говорит ему:

– Ты, – говорит, – Хиса, хорош плясать, а стебать не умеешь?

– Умею, очень умею.

– Ну, вот тебе моя визитная карточка – приходи, там увидишь.

Побрившись и начистив сапоги, Хиса пришел по адресу: в первом дворе круглый садик, дальше, во втором, – темный домик, где-то на Пушкинской. Поднимается на третий этаж – квартира. Ничего – коврик-половичок, стоячая вешалка в сенях, несколько пальто на ней и котелок. Зеркало и бра на стене, да еще люцет под потолком. Похоже на приемную не то портнихи, не то врача-венеролога. Тишина. Молодая бабочка с головой, повязанной пестрой тряпочкой, впускает его вовнутрь.

Тут видит он что-то странное: большое окно, выходящее на какую-то капитальную стену, с одной стороны, а с другой – темноватая занавесь, за которой видна на холсте нарисованная картина: беседка, лебедь на реке, дама с красной щекой в голубом платье и с желтым перманентом и остальное, что полагается, – вазы и цветы. «Снимать хочет, – думает. – Зачем ему меня снимать. Пока не знаю». В темноте – сумерки – он садится, смахнув углом занавески пыль с сапога. Старик-фотограф, опять сильно выпивший, выходит с этой самой бабочкой и знакомит:

– Вот, – говорит – Леокадия Эдмундовна, а это Хиса – будьте знакомы.

Она подает ему свою влажноватую без рукопожатия руку. Хиса видит, что это блондиночка, довольно полненькая и подкрашенная как полагается.

Но вот она уходит. Фотограф спрашивает:

– В бане был?

– Что? – отвечает Хиса.

– Ну… снимай шубу.

Начинающий догадываться, в чем дело, Хиса сбрасывает с себя все, только вот сапоги жалко. Тут выходит и Леокадия с наставленными грудями, белой спиной и так далее. Выкативши со всем этим и повернувшись в разные стороны, она приноравливается перед фотоаппаратом и становится в позу. Хиса нетерпеливо и испуганно разглядывает ее – и какая поза! Опершись на спинку стула, она нагнулась и повернула голову на зрителя. Фотограф прилаживает камеру, что-то щелкает и покрывает черной тряпкой.

– Подходи, – говорит.

– Как подходить? – очень волнуясь, спрашивает Хиса.

– Что, не видишь как? Сзади подходи.

Леокадия слегка раздвигает ноги, продолжая с улыбкой обращаться на зрителя.

– Ты чего, дурак? – кричит фотограф. – Давай! Стой! Иди! – зачастил он.

– Так что же делать? – сердясь, говорит Хиса.

– Стой смирно, вот сниму, потом – пожалуйста.

Хиса, воспользовавшись своим незаурядным характером, останавливается. Леокадия улыбается в камеру. Фотограф, еще раз прикрикнув: «Не вертись!» – задергивает штору. Наступает полная темнота. Хиса, однако, соображая, что нужно держать себя еще немножко, не двигается. Тут вспыхивает магний. Хиса видит под собой гладкую ослепительно белую спину и широкий зад. Когда наступает тьма, Хиса бешено проводит по струне, но тут виолончель, так сказать, срывается со смычка. В это время фотограф зажигает свет и Хиса видит, что Леокадия Эдмундовна, стоя тут же и обернувшись к нему тою же белой спиной, набрасывает на себя капотик. Пресекающимся голосом – Хиса подходит к ней потрясенный: «Леокадия Эдмундовна?!» – на что она отвечает: «Я не Эдмундовна, а Спиридоновна», – а фотограф говорит ему:

– Надевай, дружок, макинтош, у нас так заведено – проявим, посмотрим, как что, а во второй раз либо мы платим трешницу за сеанс, либо ты… – как тебе угодно. А сегодня это проба, знаешь, как у нас в кинематографе – проба артистов, и сейчас не заикайся. Я, знаешь, у Протазанова работал, спроси Сашу Сигаева – там всякий знает!

Хиса, несмотря на железный характер, почувствовал, что сейчас вспыхнет и начнет драчку, но тут видит он – из дверей выползает какой-то рыжий парень с лысиной на морде, в пенсне, с носом картошкой и в меховом воротнике. И руки у него как молоты. «Нет, – думает он, – будем ждать» – и, собравшись сколько можно, одевается и выходит, однако чувствует он себя прескверно. Как он вспомнит Леокадию Спиридоновну, так из него все выворачивает. Даже ходить не может. Пройдя уборную во дворе, Хиса огляделся по сторонам, нет ли кого, и, повернувши туда, к стене, рвет по смычку. Пошатываясь и чуть не плача, он выходит через минуту в подавленном состоянии. Оглянувшись еще раз, он видит, как какой-то господин в котелке при трости слоновой кости сбегает быстро по лестнице, скача через ступеньку, и, перебежавши двор, махая тростью, скрывается в подворотне. «Эх, – думает Хиса, нагибаясь и вытирая сапоги, – что за человек в бобровом воротнике? Откуда взялся? Такому человеку надо руки-ноги оторвать, в живот кинжал вставить!»

Дама и чудовище. 1930. Б, графитный кар. 16x13

В этот вечер танцевал он, конечно, нехорошо, и вино разлил, и весь лаваш обслюнявил. На другой день он явился к фотографу Саше Фомичу. Тот встретил его трезвый, холодно и говорит:

– Ты нам, дружок не подходишь.

– Как это так? Почему?!

– Почему? А ты сам посмотри почему – рожа-то видишь у тебя какая, конопатая, и бороды нет, без бороды не годится. Зря негатив проявлял, материал портил.

– А что ж ты раньше смотрел, нехороший человек?!

– А я в ресторане не разобрал – выпивши был, а тут тоже заторопился, да и темно.

– Может, я подойду, дорого́й? – спрашивает Хиса.

– Нет, куда там, пробовал ретушировать – сам пробовал, и мой паренек Ваня тоже сидел, бился – он у меня художник знаменитый, и тот не смог.

– Так разреши мне, дорогой старик, Леокадию Эдмундовну повидать за свои деньги.

– Да может тебе кого другого? Леокадия Эдмундовна занята, – Хиса никак не уходит, – ушла она.

– Куда ушла?