Царство небесное - Елена Хаецкая

— Я отправлю послание с цистерцианскими монахами, — сказал Раймон.

Бальян захохотал.

— А, стало быть, и вы, сеньор, понимаете, с кем имеете дело!

— Эти Лузиньяны — потомки змеи, — Раймон сильно задышал носом и неожиданно заговорил с акцентом, как говорил бы сарацин, много лет проживший среди франков. — От них нужно избавиться. Лукавый попутал вас, мой господин, когда вы отдавали за Эмерика свою дочь!

— Коннетабль не так опасен, как этот смазливый красавчик Ги, этот проклятый трус и тихоня, — проворчал Бальян. — Когда я отдавал за Эмерика меньшую Эскиву, Лузиньян был в Королевстве один. И кроме того, этого брака желал король Амори.

Он произнес имя короля, в царствование которого оба они были еще молоды, и на мгновение печаль охватила их, такая глубокая, что в ней можно было утонуть. Но потом Раймон дважды стукнул тыльной стороной ладони по письмам, оттискивая на печатях свое кольцо, и велел позвать цистерцианцев.

Один из двоих точно был монахом, другой же, которого звали Гуфье, только выглядел, как монах. Ему Раймон и вручил оба послания — одно патриарху, другое — самой Сибилле.

О письмах стало известно почти сразу после того, как они были отосланы, и несколько баронов отправились вслед за монахами — умолять Сибиллу проявить благоразумие и расстаться с Лузиньяном.

* * *

Ридфор, веселый и помолодевший, расставлял у всех семи ворот Иерусалима новые посты, заменяя стражу тамплиерами. Это делалось без всяких объяснений. С Ридфором никто спорить не решался. Только один сержант попытался выяснить, в чем дело и почему ворота закрывают и устанавливают возле них охрану. Ридфор разбил ему в кровь лицо и затем снисходительно велел отправляться в госпиталь, где братия, несомненно, о нем позаботится.

Город перешел на осадное положение. С того момента, как в Иерусалим вошли двое цистерцианских монахов, никто не появлялся за стенами без ведома и дозволения великого магистра тамплиеров. Роже де Мулен предусмотрительно молчал.

— Я должна оставить мужа и избрать себе нового? — переспросила Сибилла, когда письма были прочитаны и прибывшие вслед за письмами бароны подтвердили эту просьбу. — Но какого же мужа я должна себе избрать?

Коннетабль Эмерик, бывший при этом разговоре, проговорил уверенно и громко:

— Разумеется, такого, какого вы сочтете нужным, госпожа.

— Хорошо, — сказала Сибилла, — я сделаю это, и пусть все благочестивые и знатные люди Королевства поддержат мой выбор!

По очереди она подошла к каждому из баронов и каждого взяла за руки. И вместе с их ладонями она принимала от них клятвы в верности и в том, что они будут уважать ее волю, в чем бы эта воля ни состояла.

Гуфье грыз губы, пока струйка крови не побежала по его подбородку, но ни сказать, ни сделать он ничего не мог: Сибилла только сейчас явила себя истинной сестрой своего предусмотрительного брата, Прокаженного короля. «Боже, смилуйся над моим господином Раймоном! — думал Гуфье, удерживая слезы, так что в конце концов непролившаяся соль начала разъедать его глаза. — Ты создал его умным и хитрым, ты сотворил его на этой земле могущественным, но есть нечто, о чем я не знаю, нечто тайное, не открытое никому, и оно причинило его душе такой ущерб, что никогда он не сможет одолеть этих влюбленных детей, что бы он ни предпринимал, на какие бы хитрости ни пускался! У него не достанет даже армии, чтобы разгромить их. Боже, пожалей его! Пощади его, Боже, и меня вместе с ним».

Стоял июль, царственный месяц, и город плавился в его лучах. Ги де Лузиньян, потомок крылатой змеи, начинал обретать черты своего племени: светлые волосы, отросшие за время военного бездействия, когда не требовалось обрезать их под шлем, начали виться, и издалека казалось, что Ги, красиво одетый в блестящие, расшитые одежды, тщательно причесанный, с поблескивающим от пота загорелым лицом, готов превратиться в дракона — с драгоценными камнями на золотой чешуе, с той особенной, легкой сутулостью, какая свойственна любому крылатому существу, если оно не летит, а идет, спрятав крылья.

Никогда еще Сибилла не любила его так глубоко, так сердечно, с такой жалостью и с таким восхищением, как в тот день, когда он стоял среди баронов, встречавших торжественную коронационную процессию у самых ворот церкви Гроба Господня. Ги был одет как диакон, и кое-кому это бросилось в глаза. Однако по своему обыкновению Ги держался так, что его замечали далеко не сразу: он умел быть на удивление тихим, и эта глубокая внутренняя тишина делала порой его почти невидимым.

Из Храма вышел патриарх, и был он в этот день не человеком, слабым и очень грешным, как обычно, но истинным клириком, потому что Гроб и солнце Святой Земли изливали на него неодолимое могущество. Патриарх, окруженный сверкающим священством, остановился в дверях.

Остановилась перед ним и Сибилла — в белом и золотом, с убранными под тяжелый плат волосами и тонким золотым ободом на голове. Она шла босиком по горячим камням, как будто готовилась принять на себя покаянный труд за все Королевство. Эта походка, легкая, чуть боязливая — ибо каждое прикосновение ступни к камню мостовой могло оказаться болезненным, — обращала на себя куда большее внимание, чем сияние золота на ослепительной белизне ее одежд.

Патриарх громко воскликнул:

— Во имя Отца, и Сына, и Духа Святого!

И таков был его звенящий голос, и такова была святость этого места, что стоявшие рядом вдруг ощутили близость Бога-Троицы.

Сибилла остановилась перед ним, отделившись от свиты, от духовенства и от своих подданных: одинокая женская фигура перед разверстой пропастью Храма Гроба, избиваемая прямыми, толстыми солнечными лучами, точно копьями. Небо Святой Земли изливало на королеву свой неистовый свет. И не было в этом свете ничего от земного благополучия, но все — от беспощадной любви Царствия Небесного.

— Клянешься ли ты защищать Святую Землю, и патриарха Иерусалимского, и паству его, и святой город Иерусалим, и всю Церковь истинных христиан? — вопросил патриарх.

И женщина, подняв голову, ответила громко и отчетливо:

— Клянусь! Клянусь защищать патриарха, и паству его, и Землю Господа моего, и священный град Иерусалим, и всю Церковь истинных христиан!

Патриарх шагнул к Сибилле, взял ее за подбородок и нежно, благоговейно поцеловал в губы. А после, сияя — точно вся душа его наполнилась этим поцелуем, преображенным в свет, — повернулся к баронам и закричал (он кричал так, словно посылал войска в последнюю атаку перед победой):

— Провозгласите же и вы эту достойную королеву Сибиллу, дочь, сестру и мать королей, истинной своей королевой и подлинным своим сюзереном!

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});