Царство небесное - Елена Хаецкая

Неожиданно Ги увидел своего брата Эмерика. Коннетабль стоял возле маленького короля — по-прежнему закрытого спинами придворных. Присутствовала и супруга коннетабля, но Эмерик смотрел не на нее, а на младшую сестру умершего, на Изабеллу.

Изабелла прибыла с мужем. Онфруа, и без того белесый, в белой одежде сделался совершенно бесплотным, точно облупленная фреска. Изабелла, девочка в уборе взрослой женщины, большеглазая, большеротая, простодушно плакала. Эти муж и жена, двое обвенчанных подростков, в окружении сеньоров — немолодых, крепких, уверенных в себе и в земле, на которой они стоят, — выглядели совершенно беззащитными. Как будто любой из присутствующих здесь мог по собственному желанию переломить их и раскрошить между пальцами.

Эмерик почти не скрывал своей тайны. В его печальном взгляде, устремленном на маленькую Изабеллу, было столько любви, что Ги понял: ради этой любви Эмерик будет защищать Онфруа от любого, даже от самого страшного врага.

— Смотрите! — шепнул ему Гвибер. — Скорее смотрите, пока те двое сеньоров отошли.

Действительно, перед приятелями открылся просвет, и Ги наконец увидел умершего короля.

Как и в том сне, король не был похож на человека. Окруженный цветами и лентами, среди белых покрывал, в гробу лежал стройный юноша со львиной головой. В его облике не было ничего неестественного — он казался таким же гармоничным и изящным, как тот маленький божок, что был найден Гвибером в песках и подарен сеньору Ги в один из первых дней, проведенных им в Иерусалиме.

Затем стоявшие впереди сеньоры снова сомкнули плечи.

Гвибер осторожно повлек Ги к выходу. Это оказалось значительно легче, чем пробиться вперед.

— Здесь граф Раймон, — сказал Гвибер, когда они наконец выбрались во двор. — Он ненавидит вас, сеньор. И потому послушайте совета: уходите из города!

Ги задумчиво посмотрел на Гвибера, обтер ладонью лицо, мокрое от дождя.

— Откуда ты так много знаешь обо мне, о графе Раймоне? Кто ты такой, Гвибер?

Гвибер быстро затряс головой, схватился ладонями за уши и бросился бежать, толкая людей в толпе и получая от них ответные тычки. Ги проводил его глазами и плотнее завернулся в плащ. Поначалу он собирался зайти в дом своего брата, но затем почему-то передумал. Если Эмерик не прислал ему приглашения, значит, младшего Лузиньяна не должны сейчас видеть в Иерусалиме.

Наступала пора нового короля Болдуина, пятого этого имени. Ги прислонился к стене, холодной и влажной, как будто впитавшей в себя минувшую зиму. Странным показалось ему, что то ощущение, которое всегда охватывало его в присутствии ныне покойного короля, — ощущение близости смерти — не изменилось. Смерть по-прежнему находилась рядом. Как будто еще не все свои дела она здесь завершила.

* * *

Умерший Прокаженный король еще долго не позволит забыть о себе. Больше года минуло с тех пор, как не стало его на земле, а все еще сохраняется в мире тепло его дыхания.

Напоминания о покойном брате были рассыпаны в цитадели повсюду, и Сибилла то сердилась на него, как на живого, то плакала — жалея. Как же боялся Болдуин, чтобы Королевство не отобрали у его маленького племянника, как заботился об этом! И все оказалось напрасным. Спустя год после дяди ребенок тоже ушел.

Вся предусмотрительность Болдуина оказалась тщетной, и все оставленные им после себя ловушки старели и выходили из строя одна за другой.

Раймон Триполитанский, хранитель его детства, которому умирающий король поручил мальчика, своего наследника, не помнил себя от горя, когда ребенок скончался. Это произошло внезапно: еще вчера царственное дитя играло в своих покоях, а ночью малыша охватил страшный жар, и к утру — пожелтевший, с пергаментной кожей — он неподвижно лежал в своей постели и едва мог вздохнуть.

За все те неполные шесть лет, что он прожил на земле, у мальчика-короля никогда не было близкого человека. Мать всегда жила вдали от него — у нее была собственная судьба. Ни отчим, ни сестры не появлялись в его жизни, и даже регент Раймон не столько любил короля, сколько пекся о своем регентстве.

Вне себя от ужаса и досады Раймон сказал Сибилле — прямо над гробом ее первенца:

— Это вы отравили его, чтобы освободить трон для вашего любовника!

Триполитанский граф был настолько поглощен своей бедой, что не сразу увидел женщину, которой только что бросил обвинение. А когда наконец удосужился поднять глаза и всмотреться в белое лицо, словно повисшее в полумраке над бесформенным клубком темных одежд, обрамленное копной длинных, черных, растрепанных волос, — только тогда Раймон содрогнулся, ибо понял, с кем теперь имеет дело.

В первые годы замужества Сибилла немного подурнела. Такое часто случается с женщинами, когда они только-только начинают осваиваться со своей осуществленной любовью. Счастье неизбежно оказывается куда более тесным пространством, нежели им мечталось, и должно пройти несколько лет, прежде чем они поймут всю важность ограничений для рая.

Для Сибиллы это понимание наступило разом, вместе со смертью первенца — ребенка, которого она никогда не знала, никогда по-настоящему не любила, которого помнила только ее утроба, но не сердце, сколько бы сожалений ни мучило ее.

Раймон увидел ее лицо, мгновенно похудевшее, обретшее твердость очертаний — прежде таких нежных и расплывчатых, — с провалами темных глаз, с большим ртом, одинаково хорошо умеющим и целовать, и пить вино, и произносить проклятия.

Но с ним она даже не заговорила. Просто посмотрела. И даже не посмотрела — явила себя, показала: вот какова я теперь — попытайся же что-нибудь сделать со мною, граф Раймон!

И Раймон, белея и до боли в челюстях стискивая зубы, вышел из Храма. Теперь ему следовало бежать из Иерусалима. Если бы Сибилла сказала хоть слово, если бы попыталась возражать, гневаться, плакать и звать на помощь, тогда для Раймона еще оставалась бы надежда. Но она просто посмотрела на него, ослепительная, непобедимая в своей красоте.

Граф Раймон спешно отправился в Наблус — к своему лучшему другу, тестю коннетабля — Бальяну д'Ибелину.

А Сибилла поцеловала жесткую руку умершего сына и оставила его. Ей следовало заняться одной из ловушек, которая до сих пор напоминала о Прокаженном короле, как будто он все еще присутствовал в Королевстве.

Этой ловушкой были ключи от короны.

Люди, страшась его болезни, отворачивали лица, когда он входил, и никто не касался его; но у замков и ключей не было выбора, так что король брал их в руки, когда находил нужным, и раздавал тем, кого считал достойными.

Первый замок мог открыть только патриарх Иерусалимский, а им в те годы был Ираклий, при одном только воспоминании о котором начинает ломить зубы, точно от кислых плодов и дешевого вина: этот прелат душой был воин и не из храбрых и не из добродетельных, но человек трусоватый, любящий женщин и хорошую еду, а также покровитель любви — если только такое покровительство не заставляло его совершать чрезмерные подвиги. Словом, среди святых и юродивых, среди храбрецов и героев он был самым обычным и оттого выглядел довольно жалким.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});