Фауст. Сети сатаны - Пётч Оливер

– Думаю, Петер и сам понимает, что ему недолго осталось. – Арчибальд вздохнул. – А вот долго ли ему придется мучиться, не сможет сказать никто. Но, боюсь, до Венеции ему с нами не добраться.

– Но… но Петер ведь наш предводитель! – воскликнул Иоганн. – Что же с нами будет?

Мысли о Венеции преследовали его как наваждение. Возможно, это было связано с историями, которые так часто рассказывала ему мама. Юноша надеялся, что в Венеции хоть ненадолго обретет покой, отдохнет от бесконечных скитаний… Что будет после – об этом он не думал.

– Что будет с нами? – Арчибальд горько рассмеялся. – Еще хуже вам пришлось бы, если б я окончательно спился и не дожил бы до осени. Не забывай, что приглашение есть только у меня и лишь оно откроет нам двери в Фондако-деи-Тедески. Если умрет Петер, мы всего лишь лишимся скрипача, хоть и чертовски хорошего… – Он покачал головой. – Черт возьми, мне иногда кажется, что сам дьявол научил его играть! Я бы с радостью ему помог, но моих познаний в медицине явно недостаточно. Видно, я не там обучался.

– В каком же университете вы учились? – полюбопытствовал Иоганн.

– В старейшем и самом уважаемом в Германии. В Гейдельберге.

– В Гейдельберге? – У Иоганна чаще забилось сердце. – Это недалеко от города, где я вырос. Я всегда мечтал учиться там!

– Ну, это великолепный город, но, увы, располагает скорее к пьянству и разгулу, нежели к учению. – Арчибальд усмехнулся. – Мой отец, почтенный Карл Стовенбраннт, хотел, чтобы я получил там по меньшей мере степень бакалавра. Я был одаренным и любознательным и получил магистра. Затем начались путешествия по нашим торговым конторам в Бергене, Брюгге, Лондоне и, конечно же, в Италии. Здесь я познал la dolce vita и с тех пор был безнадежно потерян… – Он с любопытством взглянул на Иоганна. – Ну, а ты? Почему ты не учишься? Ты умен и начитан – и честолюбив, хоть и пытаешься всеми силами это скрыть. Я ведь уже говорил: из тебя вышел бы великий ученый.

– Мой отчим скорее подпалил бы собственный дом, чем отправил меня в университет, – мрачно ответил Иоганн. – Он считал меня бездельником.

Арчибальд рассмеялся.

– Я пока что не знаю, кто ты, Иоганн, но уж точно не бездельник… Что ж, я готов поучить тебя, пока мы в пути, а потом и в Венеции. По крайней мере, кое-чему из Artes liberals.

– Artes liberals? – Иоганн наморщил лоб: очевидно, ему предстояло еще многому научиться. – Что это такое?

– Семь свободных искусств, которые необходимо освоить, прежде чем приступать к высшим дисциплинам. Грамматика, риторика и диалектика составляют так называемый тривий, или низшие искусства. Далее следует квадрий – он включает в себя арифметику, геометрию, музыку и астрономию. – Арчибальд смерил его взглядом. – Полагаю, к последнему тебя уже приобщил твой прежний наставник. Эти искусства зародились очень давно, их изучали еще греки и римляне. Это основа любой науки.

– И вы… станете давать мне уроки?

Иоганн раскрыл рот в изумлении. Он только теперь осознал, как изголодался по новым знаниям. Так путник мечтает напиться после недельного перехода через пустыню. С такой силой Иоганн не жаждал даже обнаженного тела Саломе.

– Но как же я вам отплачу?

Арчибальд склонил голову набок.

– Ты расскажешь мне о себе, Иоганн. – Он вскинул руку. – Не сразу. Возможно, я что-то узнаю во время наших занятий… – Глотнул вина из кружки. – И, быть может, кое-что разузнаю о твоем наставнике.

* * *

Последующие дни были наполнены для Иоганна горечью и удовлетворением. Они ездили по городам Северной Италии и всюду давали представления. Арчибальд сдержал обещание и обучал его свободным искусствам. Иоганна перестали мучить приступы гнева, так, словно жажда знаний вытеснила злобу. Возможно, он впадал в ярость лишь потому, что его духу не хватало пищи. Когда они с Арчибальдом беседовали о грамматике, арифметике и диалектике, Иоганн исполнялся умиротворения. И в то же время он вынужден был с болью наблюдать, как угасает Петер – хотя скрипач мужественно продолжал играть и развлекал публику в паузы между номерами. Эмилио время от времени заговаривал с ним о болезни, но Нахтигаль всякий раз обрывал его на полуслове.

– Я буду играть, пока это угодно Господу или кому-то иному, – решительно заявлял он. – Каждому из нас отведено в этом мире какое-то время. Что толку скорбеть раньше срока?.. А теперь марш репетировать, бездельник. В прошлый раз ты уронил два шара!

В одной из генуэзских аптек Арчибальд раздобыл снотворного мака, и Петер добавлял его в вино. Это хоть немного унимало боль. Вечерами Нахтигаль с отрешенным видом сидел перед костром или разговаривал сам с собой, как в бреду.

– Все-таки он свое получит, – бормотал он. – Черт возьми, неужели оно того стоило? Если б я только мог повернуть время вспять, то выбрал бы ее. Ее, а не эту проклятую скрипку…

Никто не мог понять смысл этих слов. Но у Иоганна не было времени раздумывать над этим – Саломе не давала ему ни минуты покоя. Звездными ночами они любили друг друга так страстно, что юноша желал только одного: чтобы солнце никогда больше не всходило. С Саломе он, как в наркотическом бреду, забывал обо всем на свете. Маму, годы в Книтлингене, маленького Мартина, Тонио, черное зелье, Маргариту…

Но, что бы ни происходило между ними по ночам, днем Саломе как будто преображалась. Она держалась холодно и надменно. Как-то раз, когда они чуть отстали от повозки и Саломе, по своему обыкновению, упрямо молчала и рвала на ходу розмарин и шалфей, Иоганн не выдержал и резко развернул ее к себе.

– Саломе, черт возьми, что все это значит? – выругался он. – Ты не можешь так со мной играть, я тебе не кукла! Если ты не любишь меня, то скажи прямо. Но в таком случае придется покончить и с нашими ночными играми!

– Играми? – Она хитро улыбнулась. – И ты этого хочешь, волчонок? Прекратить все это?

Иоганн не ответил, потому как понимал, что Саломе права. Он нуждался в ней так же, как Петер нуждался в снотворном. Ему не хватило бы духу порвать с ней, и неважно, какой она бывала днем.

– Но… почему ты поступаешь так? – спросил он растерянно. – Я тебя совершенно не понимаю. Ведь по ночам ты совсем другая! Ты меня не любишь, Саломе?

Она долго смотрела на него, прежде чем ответить.

– В последний раз я любила в пятнадцать лет. Это был юноша из Армении, красивый, как ты, и умный. Улыбка, наверное, никогда не сходила с его лица. Когда меня и Мустафу тащили на корабль, он встал у них на пути. Ему перерезали горло и сбросили труп в воду, как дохлую крысу. Я смотрела, как акулы разорвали его прекрасное тело. Тогда я в предпоследний раз плакала. А в последний раз – когда Мустафе вырезали язык.

Взгляд ее стал холоден как лед, губы сомкнулись в тонкую линию.

– Теперь я никому не позволю ранить себя. Никому! А теперь отпусти меня, если тебе дорого твое достоинство. Будет, конечно, чертовски жаль, но я не шучу.

В руке ее внезапно блеснул маленький нож, и Иоганн отступил.

Саломе не приходила к нему четыре ночи. А на пятую ночь, когда она скользнула к Иоганну под одеяло, никто не проронил ни слова. Когда ее ногти впивались ему в кожу, он чувствовал сладостную боль и тихо взвывал, как волк. Потом красные полосы еще долго не сходили со спины. Эмилио смотрел на них с затаенной улыбкой.

– Она пожирает тебя, – говорил он насмешливо. – Я предупреждал, Иоганн: она пожирает нас без остатка.

Единственное, что помогало юноше не думать о Саломе, это занятия с Арчибальдом. Теперь во время переездов они подолгу просиживали в повозке. Арчибальд раздобыл для Иоганна шиферную дощечку с куском мела и счетную линейку, при помощи которой объяснял правила сложных вычислений. Из семи искусств Иоганну ближе всего была риторика, которую преподавали еще Аристотель и Сократ. Они часто упражнялись в последовательности тез и антитез, и Арчибальду доставляло огромное удовольствие опровергать аргументы ученика.