E-18. Летние каникулы - Кнут Фалдбаккен

— Здесь есть матрац, — произнес он. Но я рассмотрел и другие предметы: стул и низкий стол у окна, жестяной умывальник, примитивно сложенный камин, маленький угловой шкаф, кухонную стойку, на которой стояло несколько пустых бутылок, старый скореженный кофейник и большой стакан. Здесь было все, в чем я нуждался. На гвоздике у дверей висел свитер с типичным норвежским рисунком и старого покроя плащ. Над деревянной койкой, где лежал матрац, красовалась цветная фотография, изображающая остров где-то на юге, очевидно, вырванная из календаря, а рядом на стержне болталась яркого цвета вязаная повязка, которую я признал как повязку для волос. Пока я разглядывал и раздумывал, дядя Кристен схватил вдруг своей большой рукой повязку и сунул ее в карман. Проделал так молниеносно, точно повязки вообще и не было.

— Линна завтра зайдет и приберет, — сказал он невозмутимо, словно ничего не произошло.

— У меня есть спальный мешок, — промямлил я. — Хотя взял его на всякий случай, если поедем на рыбалку и заночуем или если придется лежать и загорать.

— Пойми, спать в кровати с постельным бельем лучше, — сказал дядя Кристен. На этом наш разговор закончился.

Я сел на койку. Почувствовал, что смертельно устал. А дядя Кристен продолжал критически осматривать комнату. Потом этак бодро заявил:

— Ну, Петер, видишь, здесь ты свободен и независим. Устраивай тайные свидания, сколько хочешь. Ха, ха…

Он явно хотел перейти в разговоре со мной на непринужденный приятельский тон. Стоял, засунув руку в карман, прятал от меня эту странную повязку, хотел добиться моего доверия, быть моим другом, быть со мной на короткой ноге, делая двусмысленные намеки. Почему? Почувствовал себя неожиданно в потемках молодым, мальчишкой? Странно! Смешно и нестерпимо, когда взрослые пытаются молодиться, подлаживаться под молодых. Для чего ему моя дружба? До того стало неловко, неприятно, стыдливо унизительно от необъяснимого поведения дяди Кристена… я не нашелся что ответить, пробормотал только:

— Да, да…

И он понял, что обидел меня. Сказал, как бы оправдываясь:

— Приходи к нам, перебирайся в любое время, если вдруг станет скучно и одиноко.

— Нет, я останусь здесь, — поспешил я его заверить, чтобы не допустить новых идей и предложений. — Здесь то что надо!

— Ну, тогда я пошел, — сказал он, открыл дверь и вышел. — Доброй ночи, завтра увидимся.

— Спокойной ночи, — пожелал я ему.

Но он почему-то медлил, стоял с ведром в руке, явно торопясь уйти, но одновременно как бы желая что-то сказать:

— Петер, Линна сказала тебе что-нибудь о… о Марии?

Я насторожился:

— Нет, ничего особенного. Она сказала, что Мария чувствовала себя немного не в себе, и что вы искали ее, вместе с другими осмотрели всю местность. Ничего.

— Хорошо. — Он был доволен моим ответом. — Понимаешь, Петер, об этом несчастье много болтают в деревне, а Линна принимает любую болтовню близко к сердцу, вот почему спросил.

Потом он еще раз пожелал мне доброй ночи и ушел. Дверь оставил приоткрытой. На свет слетались ночные бабочки, кружили вокруг лампы. В дверной просвет я видел его широкую спину, видел, как он удалялся по тропинке, потом видел только неясные движения, перешедшие в неясные тени: мой дядя превратился в лесного Духа, поспешающего на тайную встречу с сильфидой, молодой женщиной, одиноко проживающей в доме на холме… Это она позаботилась о нем, наколдовала. Придала его голосу бодрость, шагам пружинистость и быстроту, движениям свободу и молодость…

Загипнотизированные светом, ночные бабочки бездумно вились вокруг лампочки и падали на стол полумертвыми с обожженными крыльями. Я закрыл дверь. Почувствовал, что страшно устал. Хотел одного: скорее лечь, отдаться во власть тьмы и причуд сна, в сумятицу сновидений. Я разложил на койке спальный мешок, разделся, задул лампочку и вполз в холодный нейлоновый кокон. Думал онанировать, заключить со всеми мир, расквитаться с глупыми подозрениями к тем, кого уважал, кто любил меня: к тете Линне и дяде Кристену, к маме и папе в городе; покончить с бесконечными загадками и фантазиями, которые нередко являлись выражением моей сверхчувственной натуры. Размышляя, заснул, но последнюю, мелькнувшую искоркой мысль бодрствующего сознания запомнил: хорошо бы завтра встретить всех прежними, какими они были раньше, а недоверие возместить доверием, искренностью.

3.

— Петер!

— …

— Петер!

Кто-то выкрикивал мое имя.

Я проснулся, вернее, чувствовал себя проснувшимся, потому что мог определить, что было еще очень рано. Я открыл глаза и увидел, что утренний рассвет был окрашен в нежные, зимне-розовые тона, что обрывки пыльной паутины свисали с бревен. В избушке сильно пахло смолой.

— Петер!

Кричали издалека, возможно со двора; не очень громко, но достаточно сильно, чтобы нарушить окружающую тишину и вырвать меня из пленения сна: я спал чутко и часто просыпался этой первой ночью, но… непонятно все равно:

— Петер!

Несколько громче, несколько нетерпеливей, но по голосу я еще не мог определить, кто бы это ни свет, ни заря звал меня в первое утро моего пребывания в собственном доме, в самом начале самостоятельной жизни… Я разорвал последние паутинки сна, спрыгнул с койки, оделся и выбежал.

У калитки стоял Йо. Йо Бергсхаген, сосед, товарищ по играм прошлых каникул, друг летних дней, проведенных в Фагерлюнде. Он был на два года моложе меня, и в последний раз моего пребывания здесь мы были с ним одинакового роста. Но теперь я перерос его, сразу было видно даже на приличном расстоянии. Он стоял ко мне спиной, держал руки в карманах и пристально смотрел на наш дом, переминался с ноги на ногу, явно собираясь еще раз кричать.

— Хей, Йо! — сказал я.

Он не ожидал моего появления со стороны леса. Значит, на данный момент преимущество было на моей стороне. Между нами существовало нечто вроде дружеского соперничества. Он был сильнее меня физически, его половой член после проведенных измерений оказался на четырнадцать миллиметров длиннее моего; но я был старше и жил в городе, где можно было каждый вечер ходить в кино, по желанию два-три раза. Так что, пусть не намного, но перевес все же был на моей стороне.

— Хей, — сказал я еще раз, подойдя ближе.

Он обернулся, вздрогнул от удивления или от смущения, посмотрел на меня металлически-голубыми глазами и улыбнулся, почти, почти провоцирующе:

— Привет.

Я теперь на добрую половину головы был выше его. И это не было воспринято доброжелательно. У него были коротко стриженые, соломенного цвета волосы, ниспадавшие детским чубчиком на лоб, и веснушки, словно отметинки карандашом, покрывали короткий и широкий нос. Он нисколько не вырос, ни капельки не изменился, хотя весной состоялась его конфирмация. Может быть, раздался слегка вширь, но тем самым еще больше выделялась его округлость, подчеркивалось то детское, с чем он не мог расстаться. Когда он улыбался, видны были зубы, мелкие и желтые. Руки были неуклюжие и бесстрашные, украшенные ссадинами, ранками, порезами, царапинами всевозможной формы и вида, руки, напоминавшие о моих поражениях в драках или в других способах помериться силой, руки, пугавшие меня своей беспощадностью: вот они мучают до смерти полевых мышей, бросают камни в гнезда дроздов, накалывают на иголки божьих коровок. В таких делах я всегда пасовал. Но что касалось игр в индейцев, тогда я был незаменим. Я мог незаметно перебираться с одного ствола дерева на другой, я мог лежать совершенно недвижимо в высокой траве минуту, мучительную минуту, пока он ходил вокруг и искал; я превосходил изобретательностью его энергичную, но далеко не безупречную натуру.

Йо был моим другом по летним каникулам. Наша дружба носила особый характер: была неровной, переменчивой, как шторм и штиль, более интенсивной, более усложненной в сравнении с ровными апатичными отношениями в школе — результат окружающей скуки и томительного однообразия. Без страха и сомнения мы поверяли друг другу немыслимые вещи, взаимно, без стеснения лгали, крутились и изворачивались, преувеличивали, пытались изо всех сил произвести положительное впечатление, доискивались до всего мистического, до всего драматического, ссорились, дрались, если утверждения выходили за рамки дозволенного, и каждый должен был защищать свою придуманную версию от скепсиса товарища, от нескромных предположений. Но недоразумения никогда не были длительными, ведь это были летние каникулы: солнце и трава до пояса, амбар, заполненный таинственными тенями и прохладой, тьма дома, скрывавшая забытые всеми укромные уголки, казавшиеся настолько загадочными, что вызывали самые неправдоподобные ассоциации или подталкивали на свершение отчаянных поступков, да, возможно, не совсем благородных; но свет, проникающий в щели старого, выжженного солнцем дерева, спасал от недостойных замыслов, уберегал от всякого рода непристойностей. Здесь состоялась решающая проба силами, здесь наше мужское начало мерилось дюймовой линейкой дяди Кристена. Я, между прочим, подозревал, что Йо в тот раз сплутовал. Дело в том, что кожа у него была эластичней моей, поэтому он мог вытянуть свое скромное «великолепие» на значительную длину; потом он проводил свои измерения в полутьме, позади пустых ящиков для зерна, прежде чем возвестить, что его был все восемь запятая четыре сантиметра.