E-18. Летние каникулы - Кнут Фалдбаккен

— До свиданья, — сказал я. — Маме привет.

Я попрощался с ней дома в прихожей, она нервничала: так много, мол, нужно сказать, все делается в последнюю минуту, теперь, когда ее план осуществляется. Прощальный ужин накануне, по ее мнению, прошел в спешке, теперь она рылась в своей сумке, сунула мне в руку ассигнацию; запах ее пудры:

— Это тебе. До свиданья, Петер. Одиноко будет без тебя летом. Тоскливо… Говорилось будто для меня, но на самом деле — для папы. Все для него.

Мы пожали друг другу руки. Я вскочил на подножку поезда. Дверь захлопнулась, я обернулся, посмотрел ему вслед. Он уже шел своей дорогой, но тоже оглянулся и, не останавливаясь, махнул рукой. Я понял, он сразу погрузился в свой особый мир неотложных дел.

Так я расквитался с ними, а они — со мной. Я посмотрел на нож, на его красивую рукоятку, на острое стальное лезвие, надежно спрятанное в кожаном чехле. Подарок отца… Гарантия того, что, наигравшись, быстро засну вечером, буду спать крепко и спокойно и встану утром бодрым и жизнерадостным. В некотором роде попытка продолжить мое детство, задержать еще на один сезон мое взросление.

Поезд медленно и тихонько грохоча продвигался по бесконечным сплетениям из рельсов, стараясь выбраться из города и его окрестностей. Каждое перемещение, каждый поворот находили во мне отзвук, пульс учащенно бился и будто слышалось: свобо-да, свобо-да, свобо-да. Брюки скользили по искусственной коже сиденья, голова качалась в такт движениям поезда: от-сюда, от-сюда, от-сюда. Но вот… знал, конечно, что придет, чувствовал… признак моей самостоятельности, моей зрелости дал о себе знать, хорошо видимый даже в широких брюках. Туалет находился в другом конце вагона. Всегда так бывало: стоит подумать о родителях, о нашей квартире или обо всем, что осталось недоговоренным и невысказанным, и тут же — реакция на раздражение. Едва уловимый запах ее пудры на воротнике. Колени подрагивают. Я легко возбуждался, порою без всякого повода. А мне очень хотелось мира и тишины…

Потом я немного успокоился. Поезд вырвался, наконец, на просторы, оставив позади последние торговые дома и складские помещения. Показались леса, луга, поляны, холмы, далекие горные кряжи. Сильный свет извне озарил все вокруг и будто освободил меня от городской давящей сумрачности. Я всматривался в оконное стекло и пытался воскресить в памяти крестьянский двор Фагерлюнд, крошечную комнату в восточном крыле дома, которая была моей на летнее время, широкую, но довольно короткую кровать, постельное белье, пахнущее иначе, чем у нас дома. Вдруг подумалось: а не попробовать ли жить отдельно в избушке?

Она ведь жилая! Пусть неказистая, темная, наполовину осевшая в землю, почти невидимая из-за деревьев и кустарников, но зато удобно и красиво расположенная: недалеко от центральной усадьбы — всего двести-триста метров — и на косогоре. Обычное жилое помещение, только старое. Вот это будут каникулы! Настоящие! Только бы разрешили! Кроме того с крыши избушки открывался вид на весь Фагерлюнд, на серые и протравленные коричневым цветом дома деревни, которым было явно под сотню лет, если не больше. Припомнил двор со всеми постройками, амбар, светлую и большую кухню с длинным столом вдоль стены, черный хлеб, который выпекала Мария… Да, точно… я был слегка влюблен в Марию тогда, два года назад, когда приехал на каникулы. Влюблен? Чепуха! Что понимает в любовных делах мальчишка тринадцати лет? Я думал о глиняных сероватого цвета гнездах ласточек наверху под крышей амбара, о кустарнике и зарослях ольшаника у ручья, о ноже, о пастбище, о пастушьей дудочке, об отце, когда он был молодым… А за окном — ежеминутная смена пейзажа, чередование светлого и темного. Широкие дали и замкнутые пространства.

Движение поезда убаюкивало. Я закрыл глаза и как бы поплыл. Снова открыл глаза и снова закрыл их, виделось прошлое, виделось настоящее… наслаждался солнечными лучами. Нож не выпускал из рук, он — мое детство, мои добрые мальчишеские годы.

Время проходило незаметно.

Я видел сон.

2.

Мне приснилось, что отец, совсем молодой, ожидает меня на станции с повозкой, запряженной лошадьми. Видел как наяву. Но в действительности на перроне стоял дядя Кристен, а его старенький грузовик стоял возле вокзального помещения, как бы напоминая мне, кем я был и где я был. Излишне. Я хорошо помнил свое происхождение, невзирая на усталость и легкое головокружение. Рад был, что, наконец, прибыл на место.

Дядя улыбался, и я поразился сходству его с отцом. Ничего особенного, ведь они были братьями, но мне показалось теперь, что похожесть была необычной, гораздо большей, чем я предполагал раньше. В точности отец, каким он был изображен на фотографии, висевшей в спальне над тумбочкой мамы. Неожиданное и ошеломляющее открытие, почти неправдоподобное. Но мужчина, одетый в рабочий комбинезон, с загорелым лицом, который стоял и ожидал меня, был бесспорно моим дядей. Хотя выглядел он до странности молодо, настолько молодо, что это меня внезапно удивило и обескуражило, сам не знаю почему. Рука его была теплой, сильной, крепкой, совсем непохожей на ту, которая всего несколько часов назад спешно, но доброжелательно сжимала мою.

— Ты вытянулся.

Я съежился, но воспринял слова дяди как похвалу. Сам знал, что за последний год значительно вырос.

Он забросил мои вещи — рюкзак и чемодан — в кузов грузовика. Мы сели в кабину. Старый грузовик трясся и подскакивал, гулко гремел по проселочным дорогам. Нужно было почти кричать, чтобы услышать произносимые слова:

— Рад, что приехал!

— Мы тоже рады. Хорошо, когда гости в доме.

Тетя Линна и дядя Кристен не имели детей.

— Как здоровье?

— Хорошо. Не жалуемся.

Поля. Холмы. Дома по обеим сторонам дороги. Вести разговор не просто.

— А что Йо? Весной конфирмовался?[5]

— Йо? Да, конфирмовался.

Йо был сыном соседей, двумя годами младше меня. Мой товарищ по играм в каникулярное время. По случаю конфирмации мы послали ему из города поздравительную телеграмму.

— И много гостей было?

— Да. Вся деревня собралась, и болтали…

Он внезапно замолк, словно раскаялся в том, что сказал. Потом добавил:

— Не верь, Петер, тому, что народ здесь болтает.

О конфирмации Йо больше ни слова.

Мы проехали районный центр, заправочную станцию, кооперативное объединение, новый Дом культуры, открытие которого состоялось в то лето, когда мы гостили здесь. Помню, играл духовой оркестр, произносились речи, работал буфет. Всего два года минуло, а, кажется, это было давным-давно. Тогда мы были втроем: папа, мама и я. Мама, счастливая-пресчастливая, много купалась и плавала в так называемой Мельничной запруде, где небольшая речка образует благодаря старой плотине возле давно разрушенной мельницы озерко. Место красивое, поросшее по крутым берегам лесом до самой воды. Подходящее для одинокого пребывания. Вечерами я часто приходил сюда с удочкой, но не ловить рыбу, а чтобы побыть наедине с собой. Раздевался и бесшумно входил, вернее, соскальзывал, как угорь, в темную воду, голый, а затем на берегу, лежа в сухой траве с удивлением наблюдал за первым возбуждением своей плоти, очевидно, своеобразным ответом на персонификацию окружающей природы, не оскверненную человеческим неразумием. Было необычайно тепло тогда, приятно было лежать нагим в высокой траве. Разумеется, одному запрещали купаться, рассказывали о коварных течениях в темных водоворотах Мельничной запруды, о несчастных случаях, о том, будто однажды парень и девушка, обрученные, утонули там… Но я не слушал, не хотел, наоборот, даже радовался, что немножко и потихоньку грешил.

— В этом году тоже празднуете день святого Улава?

Я спросил, чтобы нарушить возникшее меж нами длительное молчание. В этих краях стало традицией отмечать день всенародным гуляньем; костры разжигали на лугу у нового Дома культуры.

— Непременно, — сказал дядя Кристен в раздумье. Он сидел и крепко держался за руль, словно тем самым хотел предотвратить скачки по неровностям дороги. — Вопрос только в том, что будет со мной и с Линной в этом году…

Сказал точно так, как сказал бы отец. Только дядя Кристен выглядел почему-то очень молодо, невероятно, волнующе молодо. В позапрошлом году мы все вместе были на празднике и наблюдали за танцами. Но с тех пор многое изменилось: будет ли весело, как прежде? будет ли интересно? Изменения? Я вспомнил вдруг о своем решении жить самостоятельно в избушке. И чтобы перевести разговор на другую тему, спросил:

— Дядя Кристен, знаешь, что я придумал? Если ты не против, я хотел бы этим летом пожить в избушке.

Он повернул голову и посмотрел на меня:

— Ты хочешь жить в избушке? — спросил он удивленно. — Что ж, можно… — сказал он, хотя и неохотно. Может, вспомнил прошлое? А может, думал совсем о другом…