Дезертир - Валериан Якубовский

— Что там, сестра, говорили на митинге?

Валентина зло сверкнула на него черными глазами. Ей нравилось, что Шилов часто называет ее "сестрой" и пускает в ход это слово, когда нужно спросить о чем-то важном и расположить Валентину к мирной беседе. На этот раз все получилось покамест наоборот.

— У меня есть имя, — сказала Валентина, снимая рабочую одежду и обливаясь из умывальника холодной водой.

— Не сердись, сестричка, — уговаривал ее Шилов. — Ведь я обратился к тебе без всякого умысла, от чистой души.

— От чистой? — покосилась Валентина, протягивая руку за полотенцем. — И как у тебя язык поворачивается сказать о чистоте своей души? Она у тебя не ахти какая чистая… Терпеть не могу сюсюканья. Говори просто, без всякого заискивания…

— Ну хорошо. Я буду просто, — повинился Шилов. — О чем все-таки говорили на митинге? Может скажешь брату?

— О взятии Берлина. О самоубийстве Гитлера…

Слово "самоубийство" покоробило Шилова. Он вспомнил виселицу на чердаке и, стараясь скрыть от сестры свое замешательство, переменил разговор:

— От Алеши давно не было писем?

— Сегодня получила.

Шилов замечал и раньше. Когда начинался разговор о Лучинском, сердце Валентины отходило, и она, хотя и со скрипом, отвечала на вопросы и находила в них что-то полезное для себя.

— И где он сейчас?

— Тринадцатого апреля был в Вене…

— Так и Саша Ершов там, в Вене, — оживился Шилов — За форсирование Дуная у канала святого Петра и тяжелые бои на Батинском плацдарме он заработал четвертый орден… Теперь — старший лейтенант… Письмо Светлане прислал. Мария Михайловна маме говорила на днях.

— Знаю, — сказала Валентина и, чтобы унизить брата, сообщила: — Алеша тоже старший сержант и получил медаль "За отвагу".

Шилов замолчал. Лучинский, когда-то из уважения называвший его Михаилом Васильевичем, и тот в звании старшего сержанта носит напоказ людям медаль. А он Шилов, утратил последнее звание — звание человека — и прячет от людей под черными очками бесстыжие глаза. Недаром Валентина ставит своего Алешу выше брата. Что ж, приходится терпеть.

Девятого мая в опытной отгремел праздник Победы лихими колокольцами тальянок, звонкими голосами частушечников, топаньем и пляской всякого другого люда. Редкая душа не отведала хмельного, не всплакнула на радостях, что наступил долгожданный мир. Десятого Татьяна Федоровна, уходя с дочерью на работу, наказала сыну сидеть дома.

— Не ходи, дитятко, на дорогу. Там сегодня одна пьянь да хамь шастает. Упаси бог. Увидят — тогда все пропало.

Проводив до калитки мать, Шилов все же ослушался матери. Надев круглые очки, в которых его еще никто не %видел в лесу, он вышел на прогулку.

Утро было солнечное, но холодное. Ветер не по-весеннему пронизывал до костей. Похоже, ночью был заморозок. Озираясь вокруг, Шилов неторопливо продвигался вдоль южной кромки большака к Слободам, поминутно останавливаясь. При малейшем шорохе забирал влево и скрывался в кустах. Прислушивался, нет ли поблизости человека.

Но вот он вышел к тропинке, ведущей лесным урочищем к Прислону. Не успел пройти и двадцати шагов, как увидел изрядно отметившего Победу пожилого человека, который, уткнувшись носом в землю, раскинулся на сухой траве, не проявляя признаков жизни. Шилов испугался и хотел было дать стрекача, но сильное желание проверить у пьяного карманы удержало его от бегства и заставило действовать более решительно.

Искушение было настолько велико, что Шилов, преодолевая страх, сделал несколько шагов вперед, хотя у него тряслись поджилки и ноги наливались свинцом. Набравшись смелости, он окликнул спящего. Тот, как говорят, ни гласа, ни воздыхания. Шилов подкрался к нему вплотную. Черные очки устремились в неподвижную фигуру, одетую в диагоналевые галифе — на военный манер, в яловые сапоги, помазанные дегтем, и в китель с отложным воротником, как у первых секретарей райкомов. "Откуда такой гусь?" — подумал Шилов. Нагнулся над ним и начал его мало-помалу немилосердно ворочать.

Нагрузившийся человек не открывал глаз, но был живой. Слабый пульс прощупывался у сонных артерий. Обмякшее тело не повиновалось Шилову, пока он не взял его обеими руками и не перевернул на спину. Отвратительным перегаром не совсем благородного напитка пахнуло из полуоткрытого рта. "Ишь, бражки нализался, скотина!" — определил Шилов и запустил руку во внутренний карман кителя, из-под которого виднелась застиранная нательная рубашка. Достав оттуда потрепанный бумажник с пятьюдесятью рублями и паспорт, Шилов, не теряя времени, поспешил дать тягу.

Забравшись в чащу леса, он раскрыл зеленоватую книжицу, выданную начальником паспортного стола Диричевым на имя Щелкунова, уроженца Удимы, и обратил внимание, что владелец паспорта прописан в городе. Судя по особым отметкам, Щелкунов работал в райпотребсоюзе.

Вечером Шилов показал находку матери.

— Слава тебе, господи! — обрадовалась Татьяна Федоровна и вцепилась костлявыми руками в зеленые корочки. Она никогда не держала в руках паспорта и не знала в нем толку, потому что всю жизнь провела в деревне и документом, удостоверяющим личность, была ее расчетная книжка.

— Зря, мама, радуешься, — разочаровал ее Шилов. — Ты лучше посмотри на карточку. Дурак скажет, что это не мой паспорт. А возраст?

— Раз у тебя — значит, твой, дитятко, — с доверчивостью к найденному документу отнеслась мать, вглядываясь в подслеповатую фотографию. — А и верно. Тут какой-то старичок, батанушко.

— Ему пятьдесят восемь лет, мама. А мне?

— Но ведь люди как-то живут по чужим паспортам?

— Живут, — согласился Шилов. — Кое-кто и деньги подделывает, не только паспорта. Слыхала про фальшивомонетчиков?

— А ты, Мишенька, не можешь подделать?

— Не могу, мама. Не специалист.

Татьяна Федоровна убедилась, что чужой паспорт непригоден для сына, и, кажется, смирилась со своей судьбой. Ей стало жаль, но не себя — сына. Что будет с ним, когда она умрет? На Валентину надежды нет…

— Проста, дитятко, что не могла устроить тебе человеческой жизни, — сказала Татьяна Федоровна, чувствуя вину перед сыном. Слезы покатились по ее щекам. — Живи, пока живется. А там видно будет, — выдавила она из груди и, перекрестив сына, повернулась к образам: — Да сохранит тебя господь…

— Спасибо, мама. Ты и так для меня много сделала.

Но это была капля от того, что предстояло сделать в будущем.

Первая неделя после Победы не принесла счастья в Кошачий хутор. Шиловым овладело холодное равнодушие ко всему, что происходило в мире. Он ни разу не включал приемника, не прикасался к газетам, не выглядывал в окно, а сидел в подвале и о чем-то лениво думал.

Между тем Валентина уже пять дней не приходила ночевать. Она отстранилась от домашних забот и жила какой то обособленной жизнью. На вопрос матери, где она пропадает, ответила, что копает грядки и готовит семена, чтобы и в этом году засадить огородик Лучинского. Вечерами на пару с сыном Татьяна Федоровна перебирала в подвале картофель, чистила козью стайку, выносила и разбрасывала навоз по участку, жгла старую ботву, разводя дымные костры. Словом, готовилась к посевной.

Однако, что бы она не делала, чем бы не занималась в светлые майские вечера, сын ни на минуту не выходил из ее головы. Татьяна Федоровна смотрела на него и втихомолку плакала.

— Не надо, мама, плакать, — утешал ее Шилов. — Слезами горю не поможешь.

В эти дни она иногда проливала слезы и на работе.

— Что с вами? — однажды спросила ее Мария Михайловна.

— Да так, — ответила Татьяна Федоровна. — На душе тоскливо, милушка. Люди скоро с фронта станут приезжать. А мой Мишенька никогда не приедет.

— О демобилизации пока ничего не слышно. Саша бы написал. Кстати, вы давно от него не получали писем?

— Было одно в январе, — всхлипывая, ответила Татьяна Федоровна. — Вы уж, голубушка, будете писать — поклон от меня посылайте. Один у нас ясный сокол остался — Сашенька… Всех война прибрала.

Мысли ее теперь вращались вокруг Ершова. Как бы не проворонить демобилизации и не допустить его в Кошачий хутор! Татьяна Федоровна не хотела прерывать связей с семьей Сидельниковых, от которой во многом зависела судьба ее сына, и всеми силами старалась угодить своей начальнице. Она ожидала телеграммы о дне прибытия Ершова, который в январском письме обещал выслать телеграмму при посадке в эшелон. На случай, если телеграмма задержится в дороге, Татьяна Федоровна могла уточнить время приезда Ершова только у Сидельниковых, и поступиться такой оказией было бы неразумно. Она даже с началом полевых работ не вернулась в бригаду Клавдии Семеновны и, сетуя на плохое здоровье, осталась у Марии Михайловны в семеноводстве.

Вечером она передала сыну разговор у Марии Михайловны о демобилизации, Шилов усмехнулся, показав этим, что тревоги матери преждевременны: