Глаша - Лана Ланитова

– Таня, как гнусна его улыбка… Ему сказал бы кто, чтоб он глядел серьезно.

– Да кто же скажет? Умный к нему не подойдет, а дураку – и так сойдет… Не тревожь, ты, себя понапрасну. Говорю: дай срок и этот сгинет.

– Куда он сгинет, он же не стар еще?

– Удавлю его втихую, если обидит тебя, – злобно шептала Татьяна.

Глаше становилось муторно и страшно. Она понимала, что своим поведением может довести подругу до каторги. «Не надо мне Татьяну подстрекать своими жалобами. Она отчаянная – натворит еще беды. Пусть все идет, как идет. Я давно у Махневых стала куклой тряпичной. Хотели – насиловали, теперь – с рук сбагривают. А этот «растлитель» ходит и виду не подает, что издевался надо мной в бане со своими потаскухами. Посмотришь на него – благороден и чист, словно херувим. Никто же не видал его кривляния от опиумного дурмана. Как, худо мне… Уеду из поместья замуж – и никогда его не увижу… Как, я буду жить, не видя его?» – думала Глаша.

В ночь перед свадьбой ей приснился кошмар: залитая лунным светом снежная долина; тихо и пустынно; только снег скрипит под ногами. Вдалеке стоит церковь, купола серебрятся от сияния огромной белой луны… Тройка с бубенцами ждет у ворот. На Глаше длинное белое платье, фата, меховая шубка накинута на плечи. Она видит восхищенные взгляды дворовых, родственников, Владимир смотрит из толпы с немым укором. Руки тянутся к нему, губы шепчут его имя. Вдруг, из толпы выскакивает Татьяна и, напевая венчальную песню, хохоча и целуя Глашу в теплые щеки, поспешно ведет ее к карете. Захлопнулась дверка кареты, и тройка мчится к церкви. Чей-то голос над ухом вещает о том, что по дороге надобно заехать за женихом. Тройка сворачивает со снежной, утоптанной колеи и едет в сторону деревенского погоста. Лошади вязнут в высоком снегу; из горячих ноздрей идет пар; она слышит их загнанное дыхание. «Зачем, мы едем туда?» – спрашивает, удивленная Глаша. «Как, зачем? Не зачем, а за кем. А едем мы к погосту за женихом вашим – Звонаревым Николаем Фомичем», – отвечают ей. «Он же умер!» – силится сказать Глафира, но голос изменяет ей. Из горла слышен только шепот. И вот они подъехали к кладбищу. Глаша вышла из кареты, огляделась – вокруг одни кресты темнеют над могильными холмами, отбрасывая длинные тени на залитое лунным светом, белое поле. Снег мягким ковром окутал каждую могилу. Вокруг немая тишина и холод пробирает до костей. «Как должно быть холодно Николаю Фомичу лежать здесь под снегом», – думает тревожно Глаша. Тут взгляд уходит сквозь толщу снега и мерзлую черную землю. Она видит деревянный тесный гроб и маленького Николая Фомича со сложенными на груди ручками. Он напоминает ей спящего ребенка. Глаша начинает плакать от жалости к нему: «Это я виновна в его смерти… Я сильно хотела, чтобы он умер, вот он и умер. Я грешница великая».

Вдруг, покойник открывает глаза и смотрит на нее нежно и лукаво. Но Глаша понимает – ему хочется казаться живым, а он, на самом деле, бесповоротно и давно мертв. Она отводит взгляд от тусклых, подернутых потусторонним светом, холодных, страшных глаз. «Николай Фомич, довольно вам почивать. Собирайтесь-ка на Венчание. Вон, и лошади вас заждались», – бодро звучит голос невидимого распорядителя. И тут могила с легкостью распахнулась, холодная земля, окутанная снежным саваном, разверзлась – будто пуховое одеяло слетело с кровати. Гроб с шумом поднялся на поверхность.

Деревянная крышка гулко откинулась и съехала на снег рядом с могильным холмом. Николай Фомич бодро выскочил из тесного пристанища; короткие ножки, обутые в маленькие черные ботиночки, картонно потоптались на ровном снегу; ручки расправились; и он молодецки шагнул к Глаше. Рука, облаченная в зеленый сюртук, свернулась кольцом, приглашая невесту взять его под руку. Она осторожно протянула ладонь и ощутила жесткость деревяшки вместо живой и теплой руки. Как завороженная, Глаша пошла с ним в карету, села; лошади пустились мягкой трусцой, цокая копытами и звякая бубенцами. Жених ехал молча, робко поглядывая на нее. Она же воротила от него лицо в недоумении, что едет на Венчание… с мертвецом. Мертвец не желал, чтобы о нем плохо думали, и старался держаться молодцом. Он принялся озабоченно покрякивать и медленно поворачивал лицо, пытаясь заглянуть в Глашины глаза. Она упорно отворачивалась, делая вид, что смотрит в окно. Николай Фомич лез на нее всем корпусом, назойливо ловил ее взгляд. Руки ощущали влажный холод жесткого зеленого сюртука. Она попыталась отстраниться, отодвинуть это холодное тело, под ладонями оказалась странная мягкость: за сюртуком никого не было… То была одна тканевая шерстяная оболочка… Наконец, покойник добился своего: Глаша закричала в ужасе – на нее смотрели впалые глазницы с мертвыми, словно затянутые бельмом, зрачками. Распахнулась дверь, и мертвец выпал с грохотом на дорогу. Лошади пошли галопом, унося ее все ближе к церкви, подальше от зловещего погоста.

Глаша проснулась – было холодно и страшно – прочитала молитву и снова погрузилась в сон. Теперь виделось, что она уже стоит в самой церкви, возле аналоя с крестом и Святым Евангелием, дымят кадила – идет Венчание. Рядом с ней Ефрем Евграфович. Батюшка, приблизив венцы, нараспев произносит священные слова: «Венчается раб божий Ефрем рабе божьей Глафире…» Слова батюшки прерываются громким шумом. Но это не просто шум – это трубное сморкание Ефрема Евграфовича… Вдруг, из глубины храма доносится знакомый смех. К аналою решительной походкой приближается Владимир. Он отталкивает жениха и становится на его место. Глаша задыхается от немыслимого счастья. Владимир же смотрит на нее ласковым взором и, отбросив все приличия и христианские законы, начинает прилюдно целовать невесту. Страстный поцелуй длится безумно долго, сильные руки, не стесняясь, шарят по талии, спускаются ниже – и вот Глаша чувствует, что к своему ужасу и великому стыду, она лежит вся обнаженная перед аналоем, охваченная пламенем похоти. Вдалеке звучат гневные голоса родственников и знакомых. А батюшка грозит крестом и обещает придать анафеме бессовестных прелюбодеев.

Глава 20

Страшный сон прошел, наступило горькое пробуждение. Несмотря на отсутствие призраков, явь казалась такой же тягостной, как и ночной кошмар. Стоял ноябрьский хмурый день; снег выпадал и тут же таял в дорожной грязи; серое небо висело низко над землей. Гостей было немного: несколько человек со стороны жениха – престарелая полная тетушка, похожая на простую крестьянку в темном козьем платке; два невзрачных господина с бывшей службы Ефрема Евграфовича в серых, одинаковых пальто и черных шляпах; толстый, розовощекий господин с усами и в пенсне; мадам Расторгуева, разнаряженая, словно новогодняя елка – в причудливой розовой шляпе, с большими загнутыми полями и страусиным пером, три ряда жемчужных бус плотно облегали полную шею, атласный плащ с вышитыми синими цветами, отороченный серым каракулем, накинутый на плечи, плохо прикрывал затянутый лиф розового с фижмами платья, из лифа выступал огромный, припудренный бюст; было еще два незнакомых Глаше, пожилых господина; и две женщины, смахивающие на купчих – яркостью и простотой своих нарядов.

Анна Федоровна вышла к гостям в крытой шубке, отороченной соболем и элегантной меховой шляпке. Лицо барыни выражало собой строгость и уверенность в действиях. Вольдемар, вначале отказавшийся присутствовать на церемонии, в последний момент решился все-таки поехать на Венчание.

Он вышел во двор наспех одетый, заспанный, с небритым лицом. Прислуга и дворовые люди тоже пришли проводить невесту.

И что же Глаша? Как выглядела она в день, который является предметом ожиданий любой молодой девушки, день, который виделся в мечтах, снился во сне? Не смотря на то, что жених оказался скупым, не смотря на то, что тетка не любила ее, не смотря на то, что будущий брак не сулил ни счастья, ни любви, Глафира Сергеевна выглядела великолепно и свежо, как и большинство невест. Когда она, ступая узкими ступнями, облаченными в изящные светлые туфли, вышла на крыльцо – все ахнули от восхищения. Белое, невычурное, а скорее скромное шелковое платье на кринолине, охваченное по талии узким корсетом сидело на ней просто изумительно. Пышный матовый бюст прикрывала вставка из тонкого кружева, сбоку на лифе красовалась одинокая, но чертовски элегантная бледная роза. Еще три розочки были приколоты к венку на голове. Русые локоны, спускающиеся крупными завитками, прикрывала тонкая фата. Нежный фиалковый взгляд, под сенью длинных, опущенных ресниц казался кротким и немного бессмысленным.

Несколько минутами ранее, когда Татьяна помогла ей одеться и глянула на свою подругу в подвенечном наряде, она также громко ахнула.

– Радость моя, Глашенька, как ты хороша! Разве тебе такого жениха-то надобно? – она заплакала, качая головой, нараспев повторяя слова. – Эх, горе горькое по горям ходило, горем вороты припирало. Загубили, ироды проклятые, красоту твою. Загубили… Цветик мой… Да, за что же злоба-то людская тебе на голову-то свалилась? За что? Ты, же, как королевишна. И этот барчук Махневский, пущай теперь полюбуется, да локти покусает, что не ценил красоты такой.