Глаша - Лана Ланитова

Словом, ровно через неделю принаряженный в новый, небрежно пошитый, долгополый фрак, Ефрем Евграфович, суетливо перебирая ходульными ногами, вошел в гостиную дома Махневых. Его представили Глафире Сергеевне. Глаша сделала книксен, приветствуя нового гостя, поздоровалась по-французски. Тетка вежливо, но холодно перебила ее.

– Глашенька, душенька моя, полно тебе церемонии разводить. Не смущайся и нашего дорогого гостя не смущай. Он человек простой, ему не до политесов. Говори по-русски, ангел мой.

– Да, да. Я попросил бы вас, Глафира Сергеевна без этих вот штук. Я человек деловой, смолоду люблю во всем порядок, однако излишнего чванства не потерплю. У меня и дома все по-простому. Я и жену свою желаю воспитать в должном почитании и трудолюбии, – важно проговорил Ефрем Евграфович. Лохматые брови сошлись на узкой переносице. Он засопел, зашмыгал носом и, вынув платок из фрачного кармана, трубно высморкался. – Прошу прощения…

Глаша, молча, кивнула в ответ. Надо ли говорить, что новоиспеченный жених произвел на нее гнетущее, почти омерзительное впечатление.

– Ефрем Евграфович, вот тут, вы не ошибетесь – Глашенька у нас известная мастерица… Она шьет великолепно и по дому присматривать умеет. Несмотря на происхождение, она не гнушается простой работы. И сготовить умеет, ежели понадобится. В ее руках всякая вещь порядок знает, – приторно улыбаясь, проворковала тетка.

– А вот это хорошо-с… Это я приветствую. Всякий труд похвален, – проговорил жених. Тонкие губы расплылись в улыбке, показывая темные, редкие зубы. Он поднялся и, заложив руки за спину, стал расхаживать по комнате. – Готовить у меня ненадобно-с, я кухарку держу. Хотя, могу и рассчитать, коли увижу, что жена смышлена и сноровиста. Потому, как в каждом хозяйстве копеечку беречь надо. Я человек экономный. Растрат не потерплю… И взяток брать не приучен – пирогами с казенной начиной[86] разговляться не привык. Меня и в службе все почитали, как человека аккуратного и кристальной честности. Мой начальник так и говорил: «На таких как вы, Рылов, наша канцелярия и держится». Я ведь первое время служил кассиром при нашей канцелярии. У меня завсегда порядок был во всех счетах и бумагах, и печати, где надобно-с проставлены. Потом меня назначили «чиновником для письменных занятий». И тут я снискал признание от строгого начальства. Я, по правде говоря, собираюсь снова на службу вернуться, как только спокоен буду, что дома меня жена поджидает с готовым обедом и прибранным хозяйством.

– Мы видим, Ефрем Евграфович, что вы человек положительный и всяческие похвалы заслуживаете, – заискивающе проговорила барыня. – Однако пейте чаек. Уже остыл.

– Премного благодарен. Я выпью. Смотрю: у вас тут кроме сахара, печенья всякие стоят, варенье и ватрушки…

– Ну, а как же? Все для дорогого гостя. Глашенька, поухаживай за Ефремом Евграфовичем.

– Спасибо, я сам. А только баловство все это…

– Что, помилуйте? – тетка удивленно посмотрела на гостя.

– А вот, эти излишества все. У меня в хозяйстве такого не водится. И не потому, что я скуп, как многие считают. Нет, я из принципа таких сластей не покупаю. У меня в доме и сахар-то лишь по праздникам на столе стоит. Убежден, что все сласти придумали люди ленивые и неблагочестивые. Практическому человеку милее жизнь аскезная. В труде наша радость добывается, а не в пряниках сладких. С пряником и дурак благостен будет. А ты попробуй без пряников блаженным быть…

Над столом зависла немая пауза. Во время которой, каждый думал о своем. Глаша сидела в полуобморочном состоянии, потупив глаза и, с усердием рассматривала плетеный узор на белой льняной скатерти – узор расплывался мутным пятном. «Боже, какой ужас! Что уготовила мне судьба? Меня уже тошнит от этого мерзкого господина. Неужто, я проживу с ним всю жизнь?» – думала она.

«Да уж, вот скаред-то какой… И сахар-то у него по праздникам. И пахнет от него дурно. Не переборщила, ли я? С таким-то мужем Глашка одичает», – думала тетка с оттенком небольшой тревоги. Но голос разума, воспоминание о провинностях племянницы немного успокоили ее: «Ничего, не умрет. Куда ей, бесприданнице идти? Я вон, всю жизнь вдовой прокуковала и не умерла. А это – какой-никакой, а муж».

Ефрем Евграфович думал о своем: «Хороша эта Глаша… Чай, завидовать мне начнут. А это ни к чему. Однако поживет у меня, пообтешется малость, к труду приучится, французский свой забудет. Да я и не разрешу ей на нем говорить, книжки тоже читать не дам, кроме Псалтыря. Глядишь, и получится из нее жена достойная. Жаль, что красива она, мне бы попроще… Хлопот бы меньше было. Интересно, а тетка-то деньжат даст за племянницей? Поди, не обеднеет?»

– А позвольте узнать, Глафира Сергеевна, что-то вы бледны и будто грустны? Я конечно, не Аполлон, и не богат, как князь или граф. Скажу даже более, хоть сие и очень обидно для меня. Таких как я, многие светские хлыщи и моты называют «человеком двадцатого числа»[87], имеющего «чин из четырнадцати овчин»[88]… Все так. – Ефрем Евграфович обиженно насупился и часто задышал. – Но человек я порядочный, и буду вам хорошим мужем.

Мне кажется, что вы более должны радости являть, так, как я вас беру в жены без приданного. Разве, мой поступок не о благородности душевной говорит?

– Она рада, Ефрем Евграфович, просто растерялась немного. Да, Глашенька?

– Madame, разрешите, я покину вас. У меня голова сильно разболелась, – Глаша порывисто встала.

– Иди, иди. Мы сами тут все обговорим. Нам многое обсудить надо. Детали свадьбы.

– Надеюсь, вы не собираетесь устраивать пышное торжество? – проскрипел гость. – Я полагаю… – тут он чихнул и снова принялся сморкаться.

Глаша не услышала его последних рассуждений. Она ушла, едва сдерживая себя, чтобы в сердцах не хлопнуть дверью.

Найдя в доме Татьяну, она тихонько поманила ее. Татьяна быстро поняла и, оставив работу, пришла в комнату к своей подруге.

– Таня! Это – какой-то морок! Ты, видела этого дурака в нелепом фраке?

– Долговязого, что к барыне пришел?

– Да, этого.

– Ну.

– Таня, он сватается ко мне! Его тетка где-то откопала.

– Ох, батюшки! Слышали вести – украли петуха с насести… Опять, хрен редьки – не слаще! Она точно спятила.

– Таня, он не просто противный, он мерзкий. Я не смогу с ним жить.

– Не шуми, Глашенька. После того, как ирод Махнев тебя измучил той ночью, ты сама поклялась, что при первой возможности, покинешь этот дом. Мало что ли, я раны тебе залечивала?

– Да, говорила, но я не хотела так, – И Глаша горько заплакала.

– Не плачь… Ты, главное, поставь условие, что замуж в чужой дом не пойдешь без своей горничной, а горничной при тебе я буду. Испроси тетку милость оказать и отпустить меня с тобой. Что я ей? У нее и без меня дворовых хватает. Отпустит, она вину свою чуять будет пред тобой. А ежели вдвоем будем, нам не страшно. Он по делам куда укатит, мы и наговоримся всласть, и поддерживать друг дружку будем. Глашенька, я за тебя убить могу. Если этот дурак будет обижать тебя, я отравлю его.

– Таня, ты с ума сошла… – прошептала Глаша, сквозь слезы разглядывая Татьяну.

– Сошла, Глаша. Я злая стала. Судьба ко мне доброй не была. Ныне творятся одне пакости, а добра-то малость. Отчего я всех жалеть должна? Выходи замуж за этого плешивого, а там, поглядим еще: кто верх возьмет. Ничего, родимая, догореваемся и до красных дней.

Через три дня начались приготовления к свадьбе. Владимир Иванович спокойно принял новость о замужестве Глафиры. Он только криво усмехался, когда мать рассказывала о новом женихе.

– Maman, до приезда в наш дом Глафиры Сергеевны я не наблюдал за вами подобного жестокосердия и взбалмошности. И долго же вы искали, прежде чем нашли такого избранника? Я не филантроп, но, и то поражен абсурдностью ваших поступков. То старец, рамоли[89] чуть живой, то это чудо-юдо канцелярское – Елистратишка[90], чинопер презренный… И где только вы их находите? Что плохого вам сделала несчастная сиротка? – иронично проговорил он. – Или в вас женская зависть говорит?

– Замолчи, замолчи! Я не желаю обсуждать с тобой свои поступки. Ты, забываешься! Я мать тебе, и не тебе – яйцу, курицу учить, – она притопнула от негодования, худое лицо покраснело от злости.

Приготовления к свадьбе были недолгими. Как и ожидалось, жених не пожелал тратиться на красивый наряд для невесты. Он вел себя так, словно боялся, что его могут обмануть. Красные глаза озабоченно посматривали по сторонам, брови хмурились, он что-то беспрестанно бормотал себе под нос, сморкался и делал записи в блокноте, подсчитывая потраченные рубли. Обрадовался он лишь тогда, когда тетка пообещала дать за племянницей триста рублей приданного. Не густо, но с этого момента глаза его повеселели. Он стал все чаще улыбаться, чем доводил Глафиру до нервного припадка.